Магия Берхольма

Я сделался неуверенным и нервным и все отчетливее осознавал абсурдность происходящего. Я курил все больше и больше, мне требовались все новые и новые отпускаемые строго по рецепту таблетки, которые услужливые аптекари продавали мне просто так. Такой образ жизни вполне естественно дополнило бы пьянство, но мне не суждено было спиться. Всю жизнь я ненавидел пьяных; нет ничего отвратительнее нетвердо держащегося на ногах, что-то бормочущего себе под нос, распространяющего зловоние человека с затуманенным алкоголем рассудком. Если я хочу выбраться отсюда, размышлял я, – а я этого хочу, клянусь, – то есть только один выход.

Я должен был по-настоящему овладеть своим ремеслом. Хорошо, а если удастся, даже не просто хорошо – великолепно. Даже не великолепно – в совершенстве. Конечно, в совершенстве.

Но как? Я знал это ремесло, я упражнялся в нем постоянно, моя техника постепенно становилась все более изысканной и утонченной. Я разбирался в специальной литературе и был, насколько необходимо, в курсе всех последних открытий. Ни один прием, в том числе вольт, карты-хамелеоны и фальшивая тасовка по образцу карточных шулеров, больше не представлял для меня сложности. Но это было еще не все.

Нужно было особое состояние духа. Между фокусом (если употребить это постыдное слово) и иным, недостижимым, нашим зачарованным садом, недоступным предметом нашей тоски, проходит тонкая непреодолимая граница: манипуляция. Мы вынуждены прибегать к ней, и она отделяет нас от иллюзии, которую мы создаем. Когда я провожу по карте кончиками пальцев и она под их прикосновением меняет масть, я на самом деле при помощи пальмировки подменяю ее другой. И пусть никто не видит, как я ее подменяю, – сам-то я это знаю. И оттого меня втайне мучает стыд, я жду неудачи. Пока я знаю, что прибегаю к трюкам, я всего лишь ничтожный шут, не более, и каждое мое неловкое движение, каждое принужденное слово, каждый неуклюжий жест выдают во мне обманщика, да еще сознающего собственное поражение. Почему большинство иллюзионистов, даже если они преуспели в своем ремесле, такие жалкие создания? Потому что они сами себе кажутся идиотами. Потому что в глубине души они не могут забыть, что волшебство им не под силу, что они не обладают властью над реальностью, даже над маленькой колодой карт в руках. Итак, скажем недвусмысленно и как можно грубее: за нашим искусством скрывается ложь. Всегда. Или почти всегда.

Так что же делать? Спальмировать карту и забыть, что пальмируешь. Следить, как карта меняет масть, и удивляться этому, как чуду. Забыть, что делает собственная рука, не обращать на это внимания. Погрузить техническую сторону трюков, незаметные приемы в полумрак бессознательного. В старину фокусники соревновались, кто за минуту проделает больше вольтов. Но это же глупо: лучший не тот, кто проделает сто двадцать вольтов за минуту, а тот, кто сделает один, не запечатлев его в своем сознании. Тогда он может даже выйти немного неточным, но это неважно. Поверь мне, прием, о котором ты сам не помнишь, не заметит и самая внимательная публика. Ни одна шапка-невидимка не скроет тебя так, как совершенная небрежность. Трудно ли этого достичь? Ну конечно, дьявольски трудно. Все великолепное трудно дается.

Итак, я стал работать. Ежедневно, между моим полуденным пробуждением и минутой, когда я отправлялся в жалкое кафе. Я упражнялся без устали, оттачивал свое мастерство. Я гулял, наблюдал за суетой на городских улицах и пытался уверить себя в том, что все это видит кто-то другой или вообще никто не видит, уж во всяком случае не я. Я раскрывал веером карточные колоды, сосредоточивал на них внимание и пытался при этом ничего себе не представлять или представлять себе «ничто». Мне приходилось упражняться в своего рода тихом и хорошо просчитанном безумии. Положить карту в определенном месте, а потом удивиться, найдя ее там… – можно назвать это сумасшествием. Я должен был научиться обманывать свой вечно бодрствующий разум. Мне предстояло перехитрить не только толпу доверчивых зрителей, но в первую очередь самого себя.

Я составил программу карточных фокусов: гениальный дебютный эффект Асканио, три моих собственных трюка, «парящие короли» Яна ван Роде, мои собственные «перелетающие карты», карты-хамелеоны Либрикова и заключительный эффект из наследия Тамариса, который я доработал. Сначала я репетировал перед зеркалом, потом за письменным столом, с нормальной скоростью, с замедленной в два раза, с удвоенной, под строгие удары пульса метронома. Я репетировал с закрытыми глазами, читая газету или произнося вслух длинные баллады Уланда,[39] которые перед тем в муках выучил наизусть. Я приказывал будильнику в десять утра вытряхнуть меня из теплого тумана глубокого сна лишь для того, чтобы испуганно вскочить, схватить карты, зевая, проделать всю программу и снова заснуть. Я пытался вообразить все возможные реакции зрителей и все мыслимые и немыслимые случайности. Что если зритель забудет свою карту? Что если он станет браниться и угрожать мне? Что если он потеряет сознание? Если у него выпадет вставная челюсть? Если в зале взорвется бомба?

И вот, спустя год, даже больше, спустя триста семьдесят или более дней, после трех тысяч репетиций, этот миг настал. Все совпало: на небе не было ни облачка, город сиял и казался почти чистым. Я чувствовал себя отдохнувшим и был готов к новым приключениям. Если не ошибаюсь, это происходило даже в мой день рождения.

Я сел, закрыл глаза и собрался с мыслями. Я не маг, я никогда не выполнил ни одного фокуса, я совершенный невежда. Я был никем, просто безымянным зрителем. Я открыл глаза. Цветы на стене матово поблескивали, сквозь окно вливались волны желтоватого света. Начнем…

Это была магия. Карты меняли масть сами собою, стоило моим пальцам к ним приблизиться; сами собою взмывали в воздух короли, подрагивая, трепеща, парили, снова опускались и приземлялись на стол. Карты передвигались по колоде сверху вниз, снизу вверх и из середины попадали в мой нагрудный карман. А я был совершенно безучастен; все эти кусочки картона ожили и хотели показать мне, на что они способны. Они были способны на многое. Клянусь, это была магия.

Когда все закончилось, я некоторое время сидел неподвижно. На улице гудели моторы, глухо и равномерно. Хором завыли два сигнала; где-то металл заскрежетал о металл, кто-то что-то прокричал. Я чувствовал, как бьется сердце, по моим жилам пробежало теплое ощущение блаженства. Я это сделал.

Вечером я выступал с новой программой. Я сел за первый столик, разложил карты на зеленой бархатной скатерти, улыбаясь, обвел глазами зрителей – лысый, дама с ниткой крупного фальшивого жемчуга на шее, двое тощих людей в светлых галстуках, с большими носами, их бесцветные жены – и начал. Карты танцевали у меня в руках; каждая знала, что ей делать, у каждой были свои обязанности. Я наблюдал за ними, откинувшись на спинку стула, хладнокровно и увлеченно.

Представление закончилось. И никто не аплодировал. Я подождал, но никто не хлопал. Я поднял голову: на меня были направлены двенадцать глаз, ко мне были обращены шесть бледных лиц. Такого выражения мне еще не приходилось видеть. Страх, недоумение, застывшие на лицах удивление и ужас. Никто по-прежнему не аплодировал. Я встал, молча поклонился и перешел к очередному столику.

Я одержал победу.

На следующий день Расповиц повысил мне жалованье. Внезапно стали приходить все новые и новые посетители, все чаще случалось, что свободных мест нет. В кафе неожиданно стали звонить и заказывать столики, и Расповицу пришлось залезть на чердак в поисках старых табличек «Занято». Как-то ночью, когда я вошел в зал, раздались аплодисменты; вскоре после этого в местной газете появилась статья обо мне, с текстом, прижавшимся к нечеткой фотографии. Как-то раз посетитель заговорщически потянул меня за рукав.

– Я из Общества, – прошептал он.

– Что?

– Из Магического общества. В каком объединении вы состоите?

39

Уланд Людвиг (1787–1862) – немецкий поэт-романтик, глава школы швабских поэтов. Собирал, записывал и издавал в литературной обработке народные немецкие баллады; писал, в значительной мере ориентируясь на фольклорные образцы (среди самых известных стихотворений – «Проклятие певца», «Потонувшая корона», «Последний пфальцграф»).