Страница 21 из 150
Но тогда, мы должны констатировать следующий факт: проявив по отношению к Александру Исаевичу редкую гуманность, лагерная администрация не проявила ее по отношению к другим пациентам, среди которых были не только заключенные, но надзиратели. Признать факт вызова хирурга из другого лагеря только для операции А.И.Солженицыну, это значит признать его совершенно особый статус как заключенного. Но поставить вызов хирурга под сомнение, значит допустить, что никакой операции Александру Исаевичу не делали и лагерная администрация просто-напросто скрывала его в медсанчасти.
В связи с этим бросается в глаза то, что не позднее 12 февраля в лагерь приехала следственная бригада для выяснения обстоятельств произошедшего бунта (36), после чего были произведены дополнительные аресты и 13-го начались допросы заключенных (37), а затем их начали группами увозить из лагеря. «Отправляли куда-то маленькие этапы человек по двадцать – тридцать., – читаем мы в «Архипелаге», – И вдруг 19 февраля стали собирать огромный этап человек в семьсот. Этап особого режима: этапируемых на выходе из лагеря заковывали в наручники» (38).
В первом издании «Архипелага» на этом Александр Исаевич ставил точку (39), во втором после приведенных слов появилось продолжение: "В том большом этапе был и я. И начальница санчасти Дубинская согласилась на мое этапирование с незажившими швами. Я чувствовал – и ждал, как придут – откажусь: расстреливайте на месте. Всё же не взяли» (40).
Читая эти строки, нельзя не выразить удивления, почему А.И.Солженицын не упомянул о столь важном факте как включение его в «большой этап» в первом издании «Архипелага»? Очень странное впечатление производит и содержание сделанного им дополнения.
После операции яичка швы заживают в течение одной – реже двух недель (41). Поэтому если бы Александр Исаевич действительно значился в списках «этапа особого режима», то 19 февраля его отправили бы вместе со всеми. Но если даже допустить, что к этому времени швы действительно не зажили и администрация лагеря проявила гуманность, то, будь А.И.Солженицын в списке этапируемых, его обязаны были отправить на новое место по выздоровлении. А так как его никто не тронул, то или весь этот эпизод выдуман с целью подчеркнуть особую роль А.И.Солженицына январском бунте, или же если его фамилия фигурировала среди этапируемых, то лишь для отвода глаз.
«Через две недели, – писала Н.А. Решетовская, ведя отсчет от операции – Саню выписали из больницы» (42).
Заканчивая рассмотрение этого эпизода в жизни А.И.Солженицына, представляется необходимым обратить внимание еще на три факта.
Первый факт. Во время пребывания А.И.Солженицына в послеоперационной палате неожиданно был убит врач Борис Абрамович Корнфельд (43). Чем он мог не угодить заключенным, трудно представить. Может быть, его убили по ошибке?
Второй факт. Оказывается, до событий 1952 г. Александр Исаевич ходил под одним лагерным номером, а по выходе из больницы – под другим. «Весь Экибастуз, – пишет он, – я проходил с номером Щ-232, в последние же месяцы приказали мне сменить на Щ-262. Эти номера я и вывез тайно из Экибастуза, храню и сейчас» (44). Не принадлежал ли новый номер Б.А.Корнфельду?
Третий факт. Если бы во время лагерного бунта Александр Исаевич действительно попал в черные списки, то по возращении из больницы его ждали общие работы. Однако, как пишет Н.А.Решетовская, «Саня начал учиться столярному делу, но овладеть им, как мечталось, не успел: перевели в литейный цех» (45). Еще более важно то, что в 1952-1953 гг. он оказался в числе тех немногих заключенных, которые получали зарплату: часть заработка шла в лагерь, «зато оставшиеся 30-10% всё же записывали на лицевой счет заключенного, и хоть не все эти деньги, но часть их (если ты ни в чем не провинился, не опоздал, не был груб, не разочаровал начальство) можно было по ежемесячным заявлениям переводить на новую лагерную валюту – боны, и эти боны тратить» (46).
Для некоторых была и такая каторга.
Один этот факт свидетельствует, что лагерное начальство не собиралось наказывать А.И.Солженицына и все, что он пишет на этот счет, выдумано от начала до конца.
Тайна «12 тысяч строк»
Оказавшись за колючей проволокой, А.И.Солженицын вернулся к литературной деятельности. По его словам, это произошло летом 1946 г. в одной из бутырских камер: «С той камеры, – вспоминал он позднее, – потянулся…я писать стихи о тюрьме» (1).
Говоря о своем лагерном творчестве, Александр Исаевич долгое время утверждал, что первоначально оно ограничивалось только стихами, затем он стал сочинять автобиографическую поэму «Дороженька» (2), потом перешел к пьесам в стихах и только после этого снова взялся за прозу. В «Теленке» специально подчеркивается, что он писал « сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу» (3). Главным своим делом того времени Александр Исаевич считает поэму: «Все лагерные годы, я, по сути дела, ее писал и писал, потом пьесы» (4).
Объясняя причину обращения к поэтическому жанру, Александр Исаевич признается, что это было связано с невозможностью писать открыто и открыто хранить написанное. «Я, – отмечал он, – вынужденно писал в стихах только для того, чтобы запомнить как-нибудь, в голове проносить» (5).
Характеризуя процесс своего лагерного творчества, А.И.Солженицын пишет: «Иногда в понурой колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху – скорее туда, на объект, где-нибудь в уголке записать…Я записывал лишь корневую основу…в виде существительного или превращая в прилагательное. Память – это единственная заначка, где можно держать написанное, где можно проносить его сквозь обыски и этапы. Поначалу я мало верил в возможности памяти и потому решил писать стихами. Это было, конечно, насилие над жанром. Позже я обнаружил, что и проза неплохо утолкивается в тайные глубины того, что мы носим в голове…Но прежде чем что-то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге… Я решил писать маленькими кусочками по 12-20 строк, отделав – заучивать и сжигать» (6)
Но чем больше объем созданного, тем сложнее хранить его в памяти. Как же А.И.Солженицын выходил из этого положения? Если верить ему, то все сочиненное он периодически повторял. В одном случае он утверждает, что к концу срока это занимало неделю в месяц (7), в другом – десять дней (8)
Для этого, по словам Александра Исаевича, он первоначально использовал следующий прием: «…я наламывал обломков спичек, на портсигаре выстраивал их в два ряда – десять единиц и десять десятков и, внутренне произнося стихи, с каждой строкой перемещал одну спичку в сторону. Переместив десять единиц, я перемещал один десяток. Но даже и эту работу приходилось делать с оглядкой; и такое невинное передвигание, если б оно сопровождалось шепчущими губами или особым выражением лица, навлекло бы подозрение стукачей. Я старался передвигать как бы в полной рассеянности. Каждую пятидесятую и сотую строку я запоминал особо – как контрольные. Раз в месяц я повторял все написанное. Если при этом на пятидесятое или сотое место выходила не та строка, я повторял снова и снова, пока не улавливал ускользнувших беглянок» (9).
Так, по утверждению А.И.Солженицына, продолжалось до лета 1950 г. «На Куйбышевской пересылке, – пишет он, – я увидел, как католики (литовцы) занялись изготовлением самодельных тюремных четок. Они делали их из размоченного, а потом промешанного хлеба, окрашивали (в черный цвет – жженой резиной, в белый – зубным порошком, в красный – красным стрептоцитом), нанизывали во влажном виде на ссученные и промыленные нитки и давали досохнуть на окне. Я присоединился к ним…Литовцы…помогли… С этим их чудесным подарком я не расставался потом никогда…И через обыски я проносил его…в ватной рукавице…Раз несколько находили его надзиратели, но догадывались, что это для молитвы и отдавали. До конца срока (когда набралось у меня уже 12 тысяч строк), а затем еще и в ссылке помогало мне это ожерелье писать и помнить» (10).