Страница 4 из 24
– К сожалению, мы не можем держать прислугу. После смерти матери я сама веду хозяйство. Сделала эти шлепанцы, чтобы не натирать каждый день полы.
Альберта раздражал и кабинет Рамуза. Стол с резной решеткой и зеленым сукном, забрызганным чернилами, полки с книгами, закрытые желтенькой занавесочкой, большая свадебная фотография, репродукции картин Коссака, Гроттгера, натертый до блеска пол, старенький диванчик.
– Вы надолго к нам в город? – Она считала своей обязанностью развлекать гостя до прихода отца.
– Это зависит от пана Рамуза.
– Ох, вы возлагаете такие надежды на отца?
– Нет, но любой его совет или информация могут пригодиться.
– Вы историк, да?
– Да…
Она поднялась со стула, одернула передник.
– Вы пообедаете с нами, правда? Вы приехали дневным поездом? Это очень хороший поезд.
– Я приехал вчера. Девушка удивилась.
– Почему же вы не пришли к нам сразу? У нас есть специальная комната для гостей.
– Я живу на частной квартире. У Рачинской. Губы девушки задрожали. Глаза стали черными
от ненависти. Она почти крикнула:
– Кто вам дал ее адрес? Это страшная женщина! Ведь именно в ее доме арестовали штаб Перкуна!
Она закусила губу.
– Извините. Это вас совсем не интересует, – и, не ожидая ответа, вышла из комнаты.
От скуки Альберт принялся рассматривать репродукции, развешанные по стенам, и обстановку кабинета. Постепенно он осознал, что с того момента, как он снял эти матерчатые лапти, его здесь уже ничто не раздражало. Диван оказался очень мягким, сделанным как будто специально для того, чтобы удобно устроиться с газетой в руках. Он подумал, что этот сверкающий чистотой кабинет, ряды книг за желтой занавеской дают гарантию покоя и безопасности. Ужас и смерть, нависшие над городом, проходили где-то рядом, за зелеными ставнями этого домика.
В коридоре послышался басовитый мужской голос. Глядя на дверь, Альберт ожидал увидеть рослого цветущего мужчину. Вошел маленький сухой старичок с копной совершенно седых волос. Дочь, вероятно, сообщила ему цель визита гостя; он поздоровался с Альбертом очень приветливо. Принялся выдвигать ящики и выкладывать на стол связки блокнотов и тетрадей.
– Я пишу работу о Ди и Келли и об их пребывании в Польше. Ольбрахт Ласский интересует меня постольку, поскольку он был связан с этими двумя английскими магами. Прежде всего мне необходимо узнать, зачем Ласский привез их в Польшу. В вашей монографии об этом сказано вскользь. Поэтому я и отыскал вас.
Рамуз перестал рыться в ящиках стола, подошел к Альберту с пачкой сигарет. Щуря близорукие глаза, старик внимательно, изучающе, чуточку иронически разглядывал своего собеседника.
– Это очень странно, – произнес он наконец.
– Вы имеете в виду причину приезда английских магов?
Старик рассмеялся.
– Нет. Причину вашего приезда сюда… Просто удивительно, что есть еще в наше время люди, которых интересуют подобные проблемы. Смотрю я на вас и не могу надивиться: неужели вас не интересует страшная кровавая борьба, которая ведется в нас самих и вокруг нас?
– Нет, – твердо ответил Альберт.
– А проблема выбора? На чью сторону встать?
– Я уже выбрал.
Рамуз смешался. Неуверенно потер лоб, щеки, пригладил волосы.
Альберт попробовал загладить резкость предыдущих слов.
– Три года я был на фронте. Разве я не имею права считать, что война уже закончилась?
– Не для всех.
– О да. Вчера на тот поезд, в котором я сюда приехал, было совершено нападение. Несколько человек погибли. На моих глазах из вагона вытащили русского солдата и пристрелили там же, на насыпи… Рокита. Кто это, черт побери?
Рамуз молчал, шаркая тапочками, ходил по кабинету взад и вперед. Монографию о Ласском он написал, по-видимому, в период недолгого увлечения научной деятельностью. Это был прирожденный педагог, а не научный работник, его влекло живое, сегодняшнее, а не то, что умерло. Вот почему в разговоре история Ласского все время отходила на второй план. Его интересовали вопросы, которыми страна жила сегодня.
– Сразу же после освобождения, в 1945 году, коммунисты назначили меня директором гимназии. Я всегда был либералом, рационалистом. Вспомнили, что в свое время я боролся с влиянием церкви на школу, симпатизировал левым. Меня поставили воспитывать молодежь. Но должен вам сказать, что молодежь нельзя воспитывать под стеклянным колпаком, в вакууме. Перкун тоже был учителем, воспитателем. Во время войны он провел в нашем уезде несколько удачных военных операций против немцев, сразу сделавшись чуть ли не национальным героем. После освобождения ушел в подполье. Организовал свою армию, рассредоточил ее в нескольких уездах – по деревням и городам. Создал несколько тайных диверсионных групп и держал в страхе весь наш городок. Я попытался играть роль посредника между ним и здешними коммунистами. Но они не смогли найти общий язык.
Тем временем подполье ликвидировало первого начальника уездного Управления органов безопасности. На его место прислали Яругу, человека честного, всецело преданного новому строю, очень стойкого, но, пожалуй, немного ограниченного. В отряде Перкуна нашелся предатель. Арестовали главаря и его штаб, схватили несколько сот членов организации. Перкун предстал перед военно-полевым судом. Его обвинили в том, что он подписал десятки смертных приговоров, из которых свыше шестидесяти было приведено в исполнение. Лично Перкун не убил никого. Но, как говорится, «наказывай руку, а не слепой меч». Перкуна расстреляли. Во главе подполья встал единственный уцелевший член штаба Перкуна – Рокита. Началась резня. Рокита создал три летучие диверсионные группы, которые держат в страхе весь уезд.
Власти буквально висят на волоске. И конечно, и те и другие мною недовольны. Рокита ненавидит меня за то, что я уговаривал Перкуна сложить оружие, начальник УБ Яруга считает, что я недостаточно активно убеждал Перкуна. Обе стороны считают меня человеком, стоящим по другую сторону баррикады. – Рамуз махнул рукой. – А вы приехали сюда, чтобы узнать причину, которая заставила Ласского пригласить в Польшу Ди и Келли…
Стол был накрыт в маленькой неуютной комнатке, почти целиком занятой огромным буфетом орехового дерева; у окон стояли высокие фикусы в кадках. Присутствие дочери совершенно преобразило старого учителя. Он избегал теперь говорить о бандах, о борьбе за власть. Рассказывал о Ласском, о магах. Альберт напомнил ему историю исчезнувшего «хрустального зеркала» – ведь его украли в Домброво, в монастыре, где магистр Ди обосновался на ночь, возвращаясь в Англию. Ему пришлось заказать новое зеркало, тоже из хрусталя. Но, кажется, оно не было столь же хорошим, как первое, подаренное ему архангелом Гавриилом.
– Джон Ди считался лучшим специалистом в построении разных аппаратов для мистификаций, – продолжал говорить Рамуз. – Во времена короля Генриха Восьмого, когда в Кембридже создали академию, Ди был назначен на кафедру греческой филологии. На этой должности он проявил себя не только знатоком филологии, но превосходным механиком. С помощью своих студентов он поставил комедию Аристофана и соорудил для нее жука, поднимающегося в воздух; причем устроил все так здорово, что зрители были уверены в его таинственной власти над мертвыми предметами. По тем временам Ди был разносторонне образованным человеком. В его лаборатории имелось множество приборов для физических исследований, причем все они делались по чертежам самого Ди. Он знал астрономию, алхимию, физику, математику…
Помолчав немного, Рамуз добавил:
– Если вы интересуетесь тайной «хрустального зеркала», то, быть может, при следующей встрече я смогу больше рассказать об этом. Думаю, что я один распутал эту тайну…
Только во время десерта Альберт рискнул задать Рамузу свой главный вопрос:
– Вы говорили, что были знакомы с Перкуном. А Рокиту… вы тоже знали?
Учитель перестал есть. Его дочь побледнела.
– Мне казалось…
– …Что меня интересует только Джон Ди?