Сомнамбулист

— Теперь вы поняли?

Мун смотрел на меня со странным почтением. Все признаки его прежней презрительности исчезли. Может, мне следовало понять, что я принимаю желаемое за действительное, но в тот момент все казалось мне таким правильным.

Потрясенный резким преображением своего друга, Сомнамбулист был готов уже написать какое-то возражение, какие-то жалкие слова сомнения, но, по здравом размышлении, придержал свое мнение при себе.

— Я польщен,— сказал Мун, затем с большим нажимом, словно я мог усомниться в его искренности, продолжил: — Правда. Я польщен. Все, что вы сделали для меня... Поставив меня лицом к лицу с этим... Такие усилия, чтобы показать мне правду. Я в долгу перед вами.

Я облизал губы.

— У меня есть миссия для вас.

Дрожа от возбуждения, я объяснил, что он должен сделать. Я хотел, чтобы иллюзионист стал гласом Пантисократии во внешнем мире, главным вестником нового порядка, оратором Летней Страны. Как и все великие вожди, я сознавал пределы своих возможностей. Кто станет слушать меня — неудачливого вора, бывшего заключенного, серийного неудачника? Я на собственной шкуре испытал жестокость общественного мнения, его извращенность, тупую глухоту, когда не слышат вести и смеются над вестником.

Мун был иным человеком. Его они послушают — прославленного детектива, звезду Театра чудес, былой столп общества!

Загвоздка таилась только в этом «былом». Я надеялся, что он сохранил достаточное влияние, чтобы его услышали, но меня интриговало сползание этого человека к краю. Он превращался в отброс общества. Осознанно или нет, Эдвард Мун становился одним из нас.

— Отпустите меня,— сказал он.— Прошу вас. Позвольте мне распространить весть. Люди должны быть готовы. Город должен быть готов принять Пантисокра-тию.

Это была убедительная игра, и, не сомневаюсь, она далась ему легко. Возможно, вы считаете меня глупцом, но момент был такой, я верил, что иначе и быть не может, так что вам придется меня простить.

Я отпустил его.

Я дал ему четырнадцать дней на возглашение вести миру, две недели на то, чтобы воспламенить город. Но даже в своем возвышенном состоянии духа и веры я не мог полностью обманываться — в закоулках моего разума таилось сомнение.

— Вы пойдете один,— сказал я, и, когда Мун было запротестовал, я жестом перебил его.— Сомнамбулист еще не обратился. Он останется с нами, пока не познает истинную суть вещей.

Мун еще немного поспорил, но в конце концов сдался и согласился оставить друга под землей. Возможно, они обменялись какими-то тайными знаками, жестами, что успокоило тревоги великана и убедило его в притворстве Муна.

Мне хотелось бы думать, что он хотя бы отчасти поверил мне, что, как бы цинична ни была его игра, в нем оставалась хоть какая-то порядочность и он все же признавал мою правоту. Наивно, я понимаю. Я был слишком наивен и доверчив. Но вот такой я дурак. Мне всегда нелегко было сладить с циничными предателями вроде Муна.

Я оставил председателя спящим и велел проводить детектива наверх (я поручил эту честь Дональду Мак-дональду и Элси Бэйлис, однорукой уборщице). Мы тепло пожали друг другу руки перед расставанием.

— Четырнадцать дней? — спросил он, видимо все еще кипящий, переполненный верой.

— Две недели. Даю слово.

Он поблагодарил меня и пошел прочь. Сомнамбулист смотрел ему вслед, и в его молчаливых глазах мелькали искорки страха.

— Не бойтесь,— сказал я, легко прикоснувшись к его плечу.— Вы вскоре познаете истину.

Мы вернулись к председателю. Несмотря на его сон, я был уверен, что он осознает мое присутствие, понимает, кто я такой, и питает ко мне благодарность. Иногда я даже надеялся, что он любит меня. Я тихо проговорил в окошечко:

— Четырнадцать дней. И ты вступишь в Летнюю Страну.

В дверь коротко постучали.

— Преподобный доктор!

Я повернулся к видению в шифоне и кружевах.

— Шарлотта.

Она изобразила тонкую улыбку.

— Зови меня Любовь.

— Конечно,— сказал я, немного растерянный.

— Я взволнована. — Ее чарующий музыкальный голос, думается мне, в прежние времена заманивал моряков в сети смерти, в течение долгих поколений увлекал мореплавателей на скалы.— Мой брат. Ты его отпустил?

— Теперь он один из нас. Тысячная Любовь вернулась на поверхность, дабы распространить добрую весть.

Шарлотта встревожилась.

— Он прикидывался. Он солгал!

— Что?

— Я знаю своего брата. Он вернулся не для того, чтобы нести весть. Он приведет сюда полицию, армию! Он уничтожит нас! Ты унизил его, и он жаждет мести!

— Я не сомневаюсь в его искренности,— настаивал я, хотя уже видел трещины в своей уверенности, и они с каждой минутой становились все шире. — Он изменился!

— Чушь,— отрезала Шарлотта.— Он предаст тебя! Ты послал в мир не Крестителя, а нового Иуду!

Как я заметил, верные, узревшие председателя, после этого в качестве побочного эффекта становились более красноречивыми и многословными.

— Ты уверена?

— Бесспорно.

На какое-то мгновение я растерялся.

— Что же нам делать?

— Привести план в действие. Забудь о четырнадцати днях. Сделай это сейчас.

— Но мы не готовы!

— Ты планировал это в течение долгих лет. Конечно же, мы готовы! Кстати, я уже отдала команду остановить поезда.

— Без моего позволения?

— Извини. Мне показалось, что так будет лучше. Времени нет. Поезда подземки сегодня не станут нам помехой.— Она посмотрела на моего спутника.— Еще вот что. Сомнамбулист. Мой брат вернется за ним. Он может оказаться нам полезным в качестве... рычага.

Для того чтобы усмирить Сомнамбулиста, понадобилось двадцать человек. Поняв, что мы задумали, он начал бешено сопротивляться, но в конце концов мы загнали его в главный зал и повалили наземь. Конечно, он был практически неуязвим, и мы понимали, что одни веревки да цепи его не удержат. В конце концов решение нашел мистер Спейт.

Мы двадцать четыре раза пронзили Сомнамбулиста насквозь, всадили в его тело две дюжины шпаг и вбили их в землю. Стоически, без единого звука он выдержал эти мучения, и я снова задумался — что же он такое на самом деле, кто же может выдержать такую пытку и не пролить ни капли крови? Глядя на него, я вспомнил о Гулливере, связанном и пригвожденном к земле лилипутами, о Галилеевом изображении человека, изуродованного, пригвожденного, низведенного до статуса насекомого в коллекции.

«Любовь» окружила великана с любопытством и немалым страхом. Я призвал их к порядку — все девять сотен девяносто девять человек, воинство Летней Страны, рядовых Пантисократии. Я понимал, что слова, которые я сейчас произнесу, самые важные в моей жизни, кульминация мечты, лелеемой десять лет.

Я начал с покаяния.

— Я признаю,— крикнул я,— что меня обманули! Меня предал человек, который, как я считал, стал одним из нас! И из-за моей недальновидности он ускользнул от нас и отправился предупредить наших врагов! Хвала председателю, а также Любови девятьсот девяносто девять, которая открыла мне глаза, прежде чем стало поздно! — При этих словах толпа разразилась хвалебными криками.— Но даже предательство может привести к чуду. Наши планы изменились. Пантисократия начнется сегодня. Летняя Страна восстанет раньше, чем мы смели надеяться! — Снова улюлюканье и крики.— Вперед! — сказал я, повысив голос до крещендо.— Захватим город, уничтожим символы нечестивости и зла! Выпустите на волю разрушение — но очистительное и священное разрушение! Обнажите меч — но действуйте им избирательно, чтобы он стал не оружием, а скальпелем хирурга, который отсекает ткани только больные и заразные, ибо мы идем по новому Раю! Я верю в вас!

Я посмотрел вниз на почти тысячу отдельных лиц, на осадок, на вышвырнутых из нашего общества, и ощутил огромный прилив мощи и любви.

— Я люблю вас всех,— сказал я, затем добавил с силой: — Да пребудет с вами Господь.

И со страшным ревом они хлынули прочь из зала в туннели, чтобы выплеснуться в город как антитела, предназначенные сражаться с раковой опухолью города.