Страница 4 из 10
– Ещё одно отделение – в обход! Атака на дом – с западной стороны!
Старшим офицер назначил Истогина.
Ломкая льдистая грязь дробно хрупала под подошвами, вот и улица, выводящая на дом Зарывнова с запада. Возле угла столпилось отделение, что пришло сюда раньше. Они уже ходили на приступ – охрана, без суматохи, стала так бодро крыть беглым огнём, что только и оставалось откатиться.
Истогин, изо всей силы напрягая грудь, закричал как очумелый:
– У меня пр-р-рика-а-аз – взя-а-ть дом!!!
Он глянул за угол и обернулся к своим:
– Да они сами лезут…
Красные, человек сорок, подбирались вдоль стен зданий, зверовато клонясь к панели. Руководство посчитало, что белых с этой стороны – горстка, и решило, выслав стрелков вперёд, прорваться.
– По моему взмаху – в атаку! Кричать «ура» громче громкого! – Истогин, в неистовстве бесстрашия, встал на носки, как можно выше вскидывая сжатый кулак.
Ур-р-ра-ааа!!!
Молодые, многие – совсем подростки – стремглав кинулись в улицу: бешеные от собственной дерзости. Ур-ра-аа! ура-а… Густо сеялся топот, ружейные стволы торчливо покачивались впереди бегущих. Иосиф нёсся, беспамятно отдавшись крику, стремясь сжимать винтовку что есть сил, словно её сейчас станут вырывать у него. Вот он вдавил приклад в плечо, нажал на спусковую скобку. Кто-то встречный, шагах в четырёх – молниеносно, одновременно со вспышкой из дула – отлетел со странной лёгкостью и шлёпнулся навзничь, точно был картонный и его сзади рванули проволокой.
Слева от Иосифа пробила «пачка» выстрелов. Ур-ра-а! ур-ра-а! ура-аа!..
Фигуры впереди вдруг повернулись и побежали. Он мчался за ними, пытаясь достать штыком ускользающие спины.
Стремительно накатилась желтовато-серая стена здания. На крыльце сбился гурт: жались, поднимали руки, пригибались. «Сдаё-о-мся!!» – всё крепкие, в зрелой поре мужики, усатые; некоторые в куртках чёрной кожи – деревянные колодки маузеров на боку.
Кто-то обхватил Иосифа, целует в щёку… Козлов. Орёт в самое лицо:
– Победа!
Пузищев, подпрыгивая на месте, размахивает рукой с двумя растопыренными пальцами:
– Вы – по одному! по одному! А я – двоих!
Оторвал Козлова от Двойрина: – Не вида-а-ли?! – и подбросил вверх шапку.
8
На востоке небосклон стал бледно-лимонным, пониже проступали всё ярче ало-розовые тона, и вот из-за крыши казармы вырезался пламенный край солнца. Рассвет так и дышал весенней благодатью, хотя в воздухе неистребимо стоял, сейчас по-особенному резкий и прогорклый, душок сгоревшего пороха. Казармы и училище единым махом заняты отрядом Лукина. Красногвардейцев захватили спящими, было немало в стельку пьяных, удрать не удалось почти никому. Восемьсот пленных!
Штабс-капитан Двойрин со своими людьми ударил по дружине главных железнодорожных мастерских, погнал ошарашенных со сна, запаниковавших рабочих. Они рассеялись и без труда оторвались от преследователей – уж слишком тех было мало. Это вскоре заметили командиры и энергично принялись собирать дружину.
Между тем отряд, в котором был Иосиф, окружил громадный пятиэтажный дом купца Панкратова, где нынче располагался губернский ревком под охраной доброй сотни матросов. Надо было идти на штурм, но в тылу навязчиво скапливалась рабочая дружина.
Боевики Двойрина, имея два ручных пулемёта, перекрыли на её пути несколько улиц. Опытные, умелые городские партизаны, эсеры истребительными нападениями мытарили красных. Но тех больше раз в шесть. Дружина двинулась в широкий охват, занимая здания и дворы на флангах у боевиков.
Когда, казалось, глядела в упор безнадёжность, подоспела казачья сотня из станицы Павловской. Запаренные кони мокрели в пахах, с ременных шлей, клубясь, стекала пена.
Оставив лошадей коноводам, станичники – обстрелянные, выматеревшие на мировой войне – атаковали красных в пешем строю, проредив и смяв дружину, прогнали её на окраину, за железнодорожное полотно.
…Осадившие ревком белые рванулись к зданию – во всех его окнах замелькало пламя: стена превратилась в сплошняк разящих взблесков. Матросы били из винтовок, маузеров, кольтов, садили из станковых и ручных пулемётов, швыряли гранаты. Иосиф будто попал в сгусток продымленной, страшно сдавленной атмосферы, которую кошмарно сотрясал непрерывный гремящий треск.
Размётный взрыв гранаты кинул его на спину. Иглы боли, звеня, вонзились в ушные перепонки. На минуту он ослеп: в глазах пошли багровые, жёлтые, синие блики…
Потом смутно помнилось: он, кажется, катился по земле, вскочил…
Опомнился в пространстве, недосягаемом для пуль – визг свинца рвал воздух рядом, за углом. Он прижимался спиной к стене – Козлов держал его подмышки и усердно встряхивал. Жуткая оторопь не отпускала, Иосиф безудержно бы закричал – но кровь сокрушительно стучала словно в самом горле. Это не давало издать ни звука.
Кто-то пожаловался с раздирающей мукой:
– Не могу я больше… убьют.
Это Пузищев.
– Да кто тебя убьёт?! – вскричал Истогин звонко, горячечно, будто у него был жестокий жар. Воспалённые глаза ни на ком не останавливались и словно смотрели на что-то своё, другим не видимое.
В двадцати шагах, на подступах к ревкому, лежали мёртвые. А Иосиф и остальные, кто отступил, уставили приклады воронёными оковками в панель и, вцепившись в стволы, висло опирались на ружья. Двое держали с боков командира: кровь выступала сквозь шинель во всю грудь, капала на утоптанный влажно-глянцевый снег. Командир потянулся вниз, выдавил задышливо:
– Пусти-и-те…
Его опустили наземь. Он беспокойно шарил вокруг себя руками, потом вяло положил одну руку на грудь и стал недвижим.
Вдруг размашистый голос, сочный, недовольно-тягучий, колебнул сникшее сборище. Выпрямились, задвигались, образовали ряды. На солнце сизым острым огнём переблеснули штыки. Подполковник Корчаков сердито-насмешливо, густо гудел:
– Домик не за-а-нят! Мне эта картина не нравится.
Приземистый, в полушубке, опушенном в бортах пожелтевшим каракулем, он выглядит широким, как пень столетней лиственницы. Под его началом была отбита у противника батарея, и в эти минуты деловые, в малиновых погонах, артиллеристы выкатывали пушку на перекрёсток. Вот она судорожно подпрыгнула – коротко, будто давясь, выметнула длинный сгусток пламени: в доме Панкратова, вверху, жагнуло громом, от стены поплыла плотная пыль, окна выкинули дымное облако. Посыпалось, всплескиваясь на тротуаре, стекло.
Корчаков приказал выдвигаться к ревкому; по окнам повели прицельную стрельбу с колена.
Иосиф увидел, что лица кругом него разительно изменились – став прямодушно-смелыми. Его самого так и взвивало неведомо-новое чувство какого-то страстного душевного всесилия. Он встал на простреливаемом пространстве. Заметил лишь сейчас, что пола его шинели разорвана, машинально тряхнул – из прорехи выпал осколок гранаты.
Корчаков, держа одной рукой карабин, другой помахивая в такт движению, побежал к ревкому твёрдой скользящей побежкой. За ним – молча и страшно – хлынули все…
Несколько молодцов, обогнав его, ворвались в здание, где никто в них не выстрелил, взбежали по лестнице на третий этаж, схватили одного, другого матроса и, подтащив их, слабо сопротивляющихся, к окну, выбросили на тротуар.
В коридорах, полных махорочного дыма, пыли, остывших пороховых газов, толпились матросы с поднятыми руками. Поток сломленных, виновато-тихих, отупевших и безвольных скатывался по лестнице.
Козлов и его спутники хотели пить, они врывались в комнаты, ища умывальник, графин воды. Вдоль стены скользнул и при виде белых прилип к ней мужчина в кожаном, шоколадного цвета жакете, в таких же штанах и в кожаной же, блином, фуражке. Иосиф взглянул на его ботинки: внимание почему-то отметило на них одинаковые утолщения над выпиравшими большими пальцами.
Человек со стеснительной ласковостью в глазах слегка двинулся к Евстафию Козлову: