Страница 10 из 34
По всей засушливой области началась подготовка к сверхраннему севу в грязь.
Очень скоро сообразив, что к: чему, Шонин развернулся вовсю. Дело поставил широко, и людям несведущим могло показаться, что с хорошим хозяйственным размахом и расчетом. У него уже была создана из стариков бригада сеяльщиков. Сеяльщики с лукошками ходили по снегу, рассевали пока вместо зерна песок — тренировались. Примчались фотографы, и уже во всех газетах появился старик с бородой, отнесенной ветром к плечу, и с лукошком на шее.
Вот именно эту газету Иван Шонин и выбросил как главный свой козырь.
На замечание Крутилина, что ничего хорошего из этого не выйдет, он так же залихватски спросил:
— Ты, значит, против руководящих указаний?
Нет, Крутилин, не против указаний, но ведь насчет сева в грязь никаких указаний не было. Просто был совет.
— Совет. Чей?
Крутилин ничего не ответил. Если ты уверен в своей правоте и видишь, что противник ни в чем не уверен, то молчание — лучший ответ. Ведь если нет веских доказательств, то не подберешь и возражений. Конечно, Шонин не очень-то, видать, уверен в себе. Должна же у человека остаться хоть капля совести?
— Ты, значит, против науки? — не унимался Шонин.
Тут уж Крутилин не вытерпел:
— Да какая же это наука, которая идет через приказ, которая выращивается не на земле, а в кабинетах?
— Ну уж это ты загнул, так загнул! Смотря какой кабинет! — Тут Шонин как-то подтянулся и даже погрозил пальцем.
И на угрожающий шонинский палец Крутилин не глянул. Он громко, чтобы все услыхали, проговорил:
— Ох, Иван, крученый ты человек. А только, сколь ни крутись, землю не обманешь, весну не обойдешь. С природой нам соображаться надо, как велит партия. А тут установка твердая: посеять все машинами, в короткий срок и обеспечить высокий урожай. Было все это у нас и не так еще давно: отцы-деды наши из лукошка спокон веков сеяли, да что-то в князья ни один не вышел. А из грязи век не вылезали. Теперь, спасибо Советской власти, сняли с мужицкой шеи это лукошко, а Шонин снова его прилаживает на старое место. Не заладится это, не та нынче шея у мужика.
— Бона тебя куда занесло, — торжествующе и грозно выдохнул Шонин. И к колхозникам: — Все слышали?
Не получив ответа на угрожающий свой вопрос, Шонин еще что-то приготовился сказать, но тут Роман понял, что пришла пора осадить зазнавшегося председателя.
— А газеты, надо не только читать, но еще и понимать, что читаешь.
— Ага! — воскликнул Шонин, никак не ожидавший возражений. — Кто таков? Это что такое за человек?..
Он как-то боком, по-петушиному пошел на Боева, и бородатые его спутники двинулись за ним, угрожающе поигрывая плечами.
— Корреспондент это, — впервые засмеялся Крутилин, предвкушая неминуемое шонинское поражение. — Корреспондент и уполномоченный райкома.
Но и тут вывернулся находчивый председатель: он тоже заиграл плечами, но уже совсем не угрожающе, а скорее угодливо, и, подойдя к Роману вплотную, протянул руку с таким радушием, словно несказанно был осчастливлен приятной встречей.
— Желательно мне, — проговорил он, хотя и приветливо, но в то же время с некоторым высокомерием или вызовом, — желательно с вами познакомиться и иметь сурьезный разговор…
— А знамя-то зачем? — спросил Роман строго и даже осуждающе. — Знамя надо уважать, а вы его в пыли треп лете.
— Свернуть знамя, — приказал Шонин.
— Ну вот, теперь начнем разговор о весне, — сказал Роман и — к Крутилину: — Зови гостей в хату, Илья Иванович.
Старик Исаев распахнул тяжелый сторожевский тулуп. Теплая ночь стояла над землей, и будто не тучи, а мохнатый тулуп обволакивает весь мир, и в тишине громче слышится, как гремят ручьи, сбегая с пригорков.
Из общежития доносятся приглушенные голоса. Исаев крутит головой: беда, до чего Шонин горяч! А наш — как дуб. Не сломишь. Как он Шонину-то: «Совесть надо перед государством иметь». А тому все смех: «Победителей, говорит, не осуждают». Победитель. Сколько хлеба колхозникам недодал, обман свой прикрывал. Конечно, — думает Исаев, — наш-то Крутилин своего поту не жалеет, это верно, но уж и чужого выжмет, дай бог ему здоровья. Кто тут хуже, кто лучше, ни хрена не разберешь.
Весенняя ночка хотя и не особо долгая, однако все передумаешь-передремлешь, пока холодная зорька ознобит. Зорька ознобит, зато денек согреет. Дни-то шибко горячи пошли. И что ни день, то новое удивление.
Умаявшись от беспокойных ночных дум, Исаев поправил сползающий с толстого овчинного плеча ремень берданки и поуютнее прислонился к стене амбарчика. Приятно хрустнула под валенком хрупкая ледяная корочка. Подмораживает — утро близко.
Из степи тянет разными ветрами: то холодком потянет, то вдруг пойдет теплая струя, душистая, как из перезимовавшего сенного скирда. Удивительно, откуда берется такой сытный запах в талой весенней степи?
Разные ветры идут по степи, спокойные, родные, знакомые. Вот сейчас самое время и вздремнуть вполглаза по-заячьи, по-сторожевски. Исаев зевнул с такой крепкой сладостью, что даже слеза выжалась. Но он тут же распахнул глаза и беспокойно потянул носом. Керосин. С чего это вдруг в степи запахло керосином? Присмотрелся. В предрассветной непрочной темноте далеко, у самой дороги, рассмотрел бестрепетный веселый огонек. Откуда он взялся? В такое время? Горит, не дрогнет, словно в хате оконце. Что за история? Вечером ничего не было там, а сейчас — дом. Откуда?
Ничего не понимая, Исаев насторожился. Вот в степи возникли голоса. Люди шли не таясь.
Голоса приближались. Двое парней остановились на дворе, под фонарем, не зная, куда идти дальше. Исаев спросил из темноты:
— Вам чего?
— Нам воды, — ответил один из пришедших, встряхнув большим ведром.
Исаев вышел к ночным посетителям. Это были совсем молодые парни, по всей вероятности, трактористы. Одежда лоснилась от масла и пахла керосином.
— Вода у нас в колодце, — ответил старик не торопясь. — А вы откуда? Вижу огонь, а что такое — не знаю.
— Да ты что, дедушка Исаев, меня не узнаешь? — спросил один из пришедших. Старик присмотрелся:
— Да это Костюшка Суслов. А что у вас светится вроде окна?
— Тракторный вагончик у нас. Живем в нем, культурно отдыхаем. Там газетки у нас, и простынки, и все такое.
Исаев охнул:
— Ох ты. А простынки вам к чему?
— Для культуры же…
Они дали ему закурить. И бумага, и, кажется, даже махорка попахивали керосином. Это понравилось старику и примирило его с простынками. Но тут Костюшка еще добавил:
— У нас и музыка есть. Патефон. Только пластинки все с шипом, как гадюки…
— Ладно, — растерянно махнул Исаев мохнатым рукавом и предложил: — А вы к нашему стану поближе придвигайтесь. Чего вам в отдаленности куковать.
Костюшкин товарищ обстоятельно объяснил:
— Мы же на два колхоза работаем. Там у нас самый центр. Пошли, Костька.
Они ушли в темноту, оживленно переговариваясь о чем-то своем, не совсем понятном для старика Исаева. Докурив, он старательно затоптал окурок и снова зашагал вдоль амбара и навеса, где стояли лошади. Из-под навеса пахло теплым навозом и конским потом.
Только после полуночи закончилось совещание. Шонин уехал со своими спутниками. Колхозники разошлись по своим местам. Остались Боев и Крутилин, ожидая, когда им оседлают коней. Тут же стоял Исаев в полной боевой готовности. Стоял и вздыхал. В черной степи ровно горел огонек тракторного стана.
— Музыка у них, — неодобрительно сообщил старик, — простынки…
Никто ему не ответил, тогда он прямо выразил недовольство:
— Хлеба музыкой не взростишь. Хлеб от мужицкого поту растет.
— Много у тебя росло. — Крутилин зевнул. — Однако ты тут посматривай.
Вот и поговорили. Но Исаев еще не потерял надежды задеть председателя каким-нибудь замечанием, пускай даже самым несуразным, и даже чем несуразнее, тем лучше, скорее разговорится. А если председатель начнет что-нибудь объяснять, то не скоро кончит. Любит он человека до ума довести.