Поэтический снег

Роберт Рид

Поэтический снег

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

В течение многих лет она была их соседкой. И только. Она подпадала именно под эту категорию: одинокая женщина, питающая страсть к долгим прогулкам, приводившим ее в самые отдаленные уголки их маленького городка. Должно быть, за это время каждый житель успел узнать ее — по крайней мере, в лицо. Сначала она выглядела лет на тридцать, потом на сорок: миниатюрное костлявое создание с длинными черными, отливающими фиолетовым волосами, умными серыми глазами и римским носом. Лицо достаточно приятное, чтобы кое-кто из мужчин обратил на нее внимание, но не настолько привлекательное, чтобы местные женушки посчитали ее угрозой своему семейному счастью. В холодную погоду она носила мешковатые пальто и высокие сапоги, тем более, что в этих северных широтах зима частенько задерживается. Этот городок был одним из новых поселений, рожденных во время очень теплого века — община, возникшая посреди того, что было когда-то раскидистым хвойным лесом и торфяными болотами. Сто тысяч человек мигрировали с душного, перенаселенного юга, гонимые слухами о дешевизне земли и ностальгией по настоящим зимам. Теперь на месте леса вырос современный город — чистенький, живописный, выдержанный в едином стиле и, несмотря на некоторое архитектурное однообразие, на удивление красивый.

Семьи у женщины не было. Жила она в крошечном домике рядом с самым большим городским парком. И все же ее двор занимал несколько гектаров каменистой почвы, но, в отличие от остальных владельцев, она сохранила здесь островок хвойного леса. Одно это выделяло ее среди остальных обитателей. Даже если люди не узнавали ее, достаточно было упомянуть «Дом рождественских елей», и все понимали, о чем идет речь. Темные, голубовато-зеленые деревья, окруженные простым палисадником, не позволяли увидеть дом и его хозяйку даже с самого хитрого наблюдательного пункта.

И все-таки ближайшие соседи знали о ней намного больше остальных горожан, что казалось вполне естественным. Они, по крайней мере, видели женщину довольно часто и в определенное время, а кроме того, за все эти годы им не раз удавалось поговорить с ней. Впрочем, обычно она была неизменно любезна, улыбалась, болтала о пустяках и даже соглашалась отвечать на самые назойливые вопросы. Было известно, что зовут ее Бренда Лейлз и она человек искусства. Какого именно, оставалось тайной. Постепенно люди остановились на «поэтессе». Сама мисс Лайлз употребляла именно это слово, и никогда не разубеждала человека, воспользовавшегося им в ее присутствии. Но, в отличие от немногих местных поэтов, она не преподавала в городском колледже. Никто не знал ни названий ее произведений, ни псевдонима, под которым она печаталась. Некоторые намекали, что она просто чудачка, носящая звание поэта как своеобразный камуфляж. Но тут одна из ее ближайших соседок ухитрилась узнать нечто невероятное. Женщина действительно была поэтессой, вот только работала отнюдь не со старомодными словами. И все, что она создала с самого детства, так и не удостоилось чести появиться в печатных изданиях.

Соседка мисс Лайлз была пожилой женщиной, родом с Гаити и, прежде чем приехать сюда, жила в Орландо. Руби слыла человеком общительным, настойчивым (в некоторых случаях даже чересчур). Узнав о Бренде самую чуточку, она захотела вынюхать все. Одним летним днем под предлогом поисков сбежавшего кота — как позже выяснилось, несуществующего — старушка сумела проникнуть во двор и нашла поэтессу в необычайно разговорчивом настроении.

Женщины остановились на маленькой полянке посреди густых елей. Над ними раскинулся раздвижной экран, поглощавший большую часть солнечных лучей и использующий эту дешевую энергию, чтобы охлаждать воздух внизу, иначе ели просто сгорели бы и погибли. Бренда объясняла эту технологию в терминах, способных испугать любого поэта: абсолютно бездушные выражения, в которых упоминались фотоны, микроклимат и фотосинтез, — а потом с нежностью, граничившей с истинной любовью, призналась:

— Это мои любимые деревья. Ели всегда умирают последними, прежде чем холод убьет все живое.

Руби подумала, что еще не встречала столь оригинального создания, но тут же решила не обращать внимания на некоторую неловкость. Поэты — люди необычные, со странностями.

Стараясь не забывать об этом, она изобразила широкую улыбку и участливо осведомилась:

— Вы сейчас работаете над чем-то новым?

— Как всегда, — весело бросила поэтесса.

«Над чем именно?» — едва не спросила старушка, но все же сдержалась, вынудив себя сохранять терпеливое молчание.

И уловка сработала.

Поэтессу вдруг прорвало. Годы тяжкого, изнурительного труда вылились в несколько решительно непоэтичных фраз.

— Я использую нанотехнологические методики, чтобы написать эпическую поэму на непостоянном субстрате. Пока что моя работа существует только в компьютере, но позже я использую лед в качестве материала. Вернее, чтобы быть уже совсем точной, не лед, а снег.

— Снег? — пробормотала соседка.

Услышав это слово из уст постороннего человека, поэтесса улыбнулась. И отвечая на вопрос, задать который собеседнице в голову бы не пришло, добавила:

— Сама жизнь непостоянна — в точности как искусство. Все это временное состояние. Так почему бы с радостью не приветствовать само понятие временного?

И что, спрашивается, все это означает, черт побери?

Еще один вопрос, который мог быть задан, но не был, повис в воздухе. И никто не подумал его задать: ни пожилая сплетница с воображаемым котом, ни те, с кем Бренда говорила в последующие недели и месяцы. Ближайшие соседи откровенно веселились. Немногих одолевало любопытство. Но любопытство улеглось, и всю следующую зиму, весну и долгое северное лето Бренда Лайлз снова стала не более чем привычной фигурой, бредущей по городу. И с каждым днем ее стареющее лицо становилось все более отчужденным. Более сосредоточенным. Более страстным.

Лето заканчивалось, а вместе с ним растаяла и замкнутость Бренды. Она вдруг снова заулыбалась и, гуляя по улицам, тихо разговаривала сама с собой спокойным решительным тоном, что заставляло усомниться в ее здравом рассудке.

Осенью местная новостная монополия получила голографическую брошюру вместе с написанной от руки запиской. Записку прислал нанопредприниматель, известный своим пристрастием к изящным искусствам.

«Она одна из ваших, — писал он мелким, неартистичным почерком. — Возможно, вы захотите сделать о ней короткую программу перед главным событием».

«Событие» оказалось темой изысканно оформленной брошюры.

Тут же было сделано несколько звонков в спонсирующий фонд. Еще больше звонков досталось на долю Бренды Лайлз. За звонками последовали э-мейлы и наконец открытка, подписанная репортерами, гением фотокамеры и доведенными до отчаяния редакторами.

«Мы хотели бы сделать программу о вас и вашей жизни, — гласила открытка. — В любое, удобное для вас время, разумеется».

Но все мольбы оставались без ответа. Идея сделать программу почти забылась. Но однажды в холожный ноябрьский денек в главной студии появилась поэтесса, наряженная в длинное коричневое пальто, знавшее лучшие дни, и высокие грязные сапоги. Лицо осунулось, но выглядело спокойным и сдержанным.

— Теперь самое удобное время, — объявила она. — Если желаете взять интервью, сделаем это немедленно.

Назавтра поэтесса из узнаваемой, обыденной фигуры превратилась в самую знаменитую жительницу маленького городка.

— Замысел этот появился двадцать лет назад, — объяснила она. — Но сфера моей деятельности и необходимые технологии... короче говоря, было немало долгих задержек и больших технических проблем, не говоря уже о самых простых, старомодных трудностях в написании этой проклятой поэмы.

Некоторые очень удивились таким речам. Но у настоящих поэтов рот, как помойка! Это известно всем!