Формула счастья

Ходили на лыжах. Уговаривались всем классом, а собралось человек десять. Как ни странно, мисс Цапкина была. Саша Петряев учил нас прыгать с трамплина (конечно, с маленького). Раза два здорово трахнулась, по прыгать понравилось. Удивительно ощущение полёта. Надо разузнать, как записаться в аэроклуб — заняться парашютным спортом. Конечно, придётся повоевать с мамой, но что поделаешь…

Когда вернулась, у нас сидел Павел Иннокентьевич Седых. Я поспала, потом читала. Начала брать книги у дяди Вени.

Писать не хочется. Не записи, а муть. Надо бы заняться немецким, много задано переводить — тоже не хочется. Ничего не хочется.

Ровно неделю не заглядывала в дневник. Опять воскресенье, и опять сижу дома. С утра помогала маме, потом читала Герцена. Не такая уж я тупица, оказывается: понимаю кое-что. Папа хитренько молчит. По глазам вижу — доволен.

За это время пришлось нажать на учебу. По немецкому чуть не схватила двойку. Только на старой репутации и вылезла. Дед Аркус тоже что-то навалился на меня: спрашивал чуть ли не на каждом уроке. Ну ничего, кажется, атаки отбиты…

Только что у нас в гостях был собственной персоной Даниил Седых. Получилось это нечаянно. Он пришёл к Венедикту Петровичу, а того не оказалось дома, мама и затащила Даниила к нам. Посиди да посиди. Он посмотрел мои книги, увидел на столе томик Герцена, спросил небрежно:

— Ты?

— Я.

— Ну-ну.

Будто профессор какой!

Сыграли с ним в шахматы. Мама, конечно, заставила нас поесть своей стряпни. Очень милое развлечение. Вернулся дядя Веня — Даниил утопал к нему.

Сегодня дам себе передых — буду валяться и читать Хемингуэя. До свидания, глупый дневничок: у твоей хозяйки есть занятие поинтересней…

…С «передыхом» ничего не получилось. Только взялась за книгу — явился… Володя Цыбин. Вот уж кого не ждала! Правда, как-то на днях он грозился нагрянуть, но я думала — в шутку.

Невольно сравнивалось: вот только что был Даниил, теперь пришел Володя, — какие они, оказывается, разные! Володя был очень покладист и вежлив, разговаривал с мамой: она, конечно, и его потчевала шанежками; он хвалил напропалую — мама расцветала.

Володя тоже заинтересовался: неужели это я читаю философский труд Герцена? Немножко подивился и сказал:

— Чудачка, над этими штуками нам ещё в вузе попотеть придется. Зачем спешить?

Но в общем-то с ним было просто и легко, не то что с Даниилом. Мы проболтали, наверное, целый час. Потом он потащил меня в кино. Билетов, конечно, не достали. А на улице мороз — вот-вот щеки отвалятся. Володя предложил пойти погреться к Вадиму. Мне казалось — неудобно: почти взрослый человек, малознакомый.

— Какой же он взрослый! — посмеивался Володя. — А кроме того, сама ты что — малолеток?

Вадим живет у тётки. У него отдельная комнатка, тесная и грязноватая. Он обрадовался нам, сказал, что вчера сдал экзамен, сегодня заниматься лень. Слушали магнитофонную запись — есть славные вещички. Потом Вадим читал стихи. Читал он хорошо. Стихи были незнакомые: Ахматова и ещё кто-то. От Ахматовой осталось что-то тоскливое и жутковатое. Почему-то запомнилось надрывное, страшное: «…Когти, когти неистовей мне чахоточную грудь».

Потом Вадим со смешком («Сейчас я вас буду развращать») читал выдержки из какой-то книжонки с названием «Формулы и теоремы любви». Много пошлого и глупого, по есть интересные житейские высказывания. Вадим говорит, что у него «изрядно подобной всячины». «Будем живы — почитаем», — пообещал он. Я хотела порыться в его книгах — он не дал, опять со смешком: «Огнеопасно, можешь опалить свои пёрышки».

Вадим, похоже, умный, много знает, но какой-то он скользкий: на что-нибудь намекнёт и уходит в сторону, не договаривает.

Просидели у него часа два. Дома сказала: были в кино.

Что-то часто я стала врать.

Сегодня в газетах — сообщение о полёте станции «Марс-1», запущенной в ноябре. Она удалилась от Земли уже на 43 миллиона километров.

Мы говорим об этом как-то спокойно: всякие там спутники и межпланетные станции становятся для нас привычными. А ведь уже само по себе то, что такое становится обычным, — это же величайший факт в истории человечества! Правда, газеты пишут об этом, но очень уж легко, даже снисходительно относился мы к напечатанному. Вот сегодня я прочла в газете заголовок: «Советский народ уверенно прокладывает Дорогу в космос» — и перелистнула страницу, словно муху отогнала. А потом что-то сделалось со мной, кто-то изнутри шепнул: «Дура, шевельни хоть чуточку своими извилинами». И верно, я задумалась, представила себе эту крохотную металлическую букашку «Марс-1», летящую в чёрном холодном безграничном мире, — на 43 миллиона километров умчалась, а попискивает, переговаривается с Землёй! — и у самой сердце замерло и полетело куда-то от удивления и гордости за Человека, который может такое…

В школе я говорила об этом с Володей.

— Очень скоро, — говорит он (и так, будто только вчера беседовал с самим академиком Келдышем), — будет ещё и не то. На Марс полетит уже человек.

— А ты, только честно, полетел бы?

Эти вопросы у нас в классе, да и всюду, задавали друг другу десятки раз, и, наверное, спрашивать было наивно и бесполезно, но что-то меня толкнуло — я спросила. А Володя говорит:

— Честно? Нет, не полетел бы.

— Боишься?

— А чего бояться? Полет будет рассчитан наверняка.

— Так почему?.. Ведь это страшно интересно — ступить, понимаешь, самому ступить на неведомую, загадочную планету.

— В том-то и дело, что интересно, — говорит он. — И на Луну интересно, и на Марс, и на Венеру. И хочется и туда и сюда. Так лучше сидеть у телевизора и смотреть на все помаленьку.

— Ты просто трус, — сказала я ему.

А потом подумала: «Нет, это не трусость». И признаться он мне не побоялся. Сказать «полечу» было проще всего. Любой мальчишка, не задумываясь, так бы, наверное, и сказал. А Володя видно, все обдумал: у него свой взгляд, своё отношение. И опять, как в том разговоре о человеке будущего, я почувствовала внутренний протест и в то же время что-то похожее на уважение к Володе…

Яша Шнейдер, наш секретарь комитета, устроил мне сегодня публичную «выволочку» за бездеятельность. Я, конечно, огрызалась, но, что ни говори, Яша прав. Пора, товарищ классный комсорг, хоть чуточку пошевелиться!

Сегодня провели в классе комсомольское собрание. Странное чувство осталось у меня после него: неудовлетворенность, какая-то тревога и вместе с тем желание сделать что-то хорошее.

Поначалу все шло как обычно. Дед Аркус уселся в свой любимый уголок возле окна, сказал мне: «Давай, Холмова, начинай» — и уткнулся в свои записочки. Говорят, он вот уже лет пятнадцать ищет решение какой-то сложнейшей задачи, предложенной ещё в XVIII веке, но, бедный, никак не может найти.

В повестке дня был один пункт — о плане работы. Ребята вносили совершенно серые предложения, вроде «провести культпоход в театр», «обсудить спектакль», «выпустить сатирический листок». Все были вялые и скучные. Саша Патефон маячил, что, дескать, надо закругляться, и на пальцах изображал катание на коньках. Я разозлилась и начала чуть ли не орать, обвиняя всех в том, что они такие равнодушные, безынициативные, ничего интересного придумать не могут.

— А ты можешь? — уколол меня Петряев.

«Почему это я должна придумывать?» — вертелось у меня на языке. Но если бы я так сказала, каждый мог бы повторить эти слова. И я, ещё не зная, что предложить, бухнула:

— Могу!

И только после этого стала лихорадочно соображать, а что же на самом деле предложить. Тут мне вспомнился журнал, о котором рассказывал папа. Он выходил давно, назывался «Хочу все знать». Что, если нам создать кружок с таким названием? Есть кружки физический, химический, радиотехнический, всякие там спортивные секции, а вот я, например, ни в каком кружке не состою (вру, в литературном), а знать хочу обо всем. Ведь в каждой отрасли знания так много интересного, время приносит всё новые и новые открытия, и тот из нас, кто занимается чем-либо определенным, может на этом кружке рассказывать другим о достижениях «своей» науки. Седых приготовит сообщение о своей биологии или там генетике, Петряев — о положении в спорте, Цыбин — о достижениях у физиков. Можно и настоящих ученых приглашать.

Все это я выложила ребятам. Им понравилось. Аркус тоже поддержал и процитировал из Тимирязева, что, когда человек знает все о чем-нибудь и что-нибудь обо всем, это признак подлинной культуры.

Ребята разговорились, стали предлагать разные темы для занятий кружка, поспорили о его названии. Организовать кружок поручили Даниилу Седых, Саше Петряеву и Миле Цапкиной.

По-моему, может получиться интересно. Во всяком случае, этого хочется. И все же от собрания осталась неудовлетворенность. Сидели двадцать восемь лбов, думали (а может, и не думали?) и ничего, кроме этого кружка, придумать не могли. Наверное, я действительно никудышный комсорг: не могу ни зажечь ребят, ни направить их энергию в нужное русло. Правда, энергии-то я и не замечаю особенной. Или плохо, невнимательно смотрю?

Мне кажется, это не только в нашем классе такой затор. Пожалуй, во всей школе. Не очень-то заметны у нас комсомольцы. Собрания наши — обычные классные собрания, только называются комсомольскими. Все ребята в классе комсомольцы, и это высокое звание для многих перестало быть высоким. Словно подразумевается, что если ты переходишь в старшие классы и ты не моральный урод, то обязательно и как бы автоматически тебя принимают в комсомол. А если подходить к приему построже? Тогда, скажем, в нашем классе членами организации были бы не все, а только самые лучшие, самые активные, передовые, человек десять — пятнадцать. Получилась бы группа вожаков, заводил; мы бы чувствовали, что на нас лежит особая ответственность, что мы как бы авангард. Тогда бы и сами подтянулись, и другие смотрели бы на нас так: это не просто ученики 9-го «Б», это — комсомольцы!

Или я путаю? Но, чувствую, что-то у нас не так, надо как-то по-иному браться за дело, встряхнуться самой и встряхнуть всех.