Страница 108 из 122
Старика подняли на ноги и всем троим дали по паре глотков виски. Затем подвели к лошадям. Старик совсем обессилел, и его пришлось чуть ли не волоком тащить.
Я заметил, что Дэвис остановил Амиго и, придерживая за локоть, что-то ему говорит. Лицо у Амиго сделалось злое и упрямое, и он только тряс головой. Тетли тоже это заметил, и, видно, ему пришла в голову та же догадка, что и мне. С улыбочкой он сказал Дэвису, что исповедь есть исповедь и не может быть использована как доказательство. Даже в суде.
— Не нужно ничего нам выдавать, — возразил Дэвис. — Пусть скажет только, не следует ли повременить, а там уж мы сами выясним.
Амиго, казалось, был чем-то встревожен.
Тетли сказал:
— Бывали случаи, когда люди лгали даже на исповеди, даже не в таких критических обстоятельствах.
Амиго взглянул на него, будто впервые усомнился в его непогрешимости, но все-таки сказал:
— Священника-то ведь не было, не знаю я…
— Хоть бы и был. — Тетли смерил глазами мексиканца. — Даю вам две минуты на то, чтоб помолиться, — объявил он всем троим. Их поставили рядом с лошадьми под суком, с которого свисали петли.
Мартин кусал губы, удерживая слезы. Он обвел нас быстрым взглядом. Мы стояли довольно плотным кольцом; один за другим все опускали глаза. Наконец, будто что-то душило, он уронил голову и неуклюже — мешали веревки — опустился на колени. Мексиканец все стоял, только опустил голову и часто-часто шевелил губами. Старик повалился на землю, окончательно потеряв человеческий облик, и Спаркс, встав рядом, прочел за него молитву. Мур снял шляпу, то же сделали и все остальные. Дэвис и еще кое-кто опустился на колени. Большинство из нас не могли заставить себя последовать их примеру, но все мы опустили головы и примолкли. В окружающей тишине в сероватом свете медленно наступающего утра завывания старика, монотонный голос Спаркса, читающего молитву, и частое бормотание мексиканца звучали преувеличенно громко. В то же время ясно слышно было каждое движение лошадей: поскрипывание кожи, позвякивание металла о металл…
— Ну, время вышло, — сказал Тетли, и старик взвыл, будто его ударили. Мексиканец поднял голову и быстро огляделся. На лице его появилось совершенно новое выражение. Мартин медленно поднялся на ноги и медленно посмотрел по сторонам. Минута молчания и пережитый кризис повлияли на него в обратную сторону. Он больше не проявлял отчаяния или смятения, но покоя или смирения в нем тоже не наблюдалось. Никогда в жизни я больше не видел, чтобы человеческое лицо выражало столько горечи и чтобы на нем так отчетливо отражалась ненависть. Он обратился к Дэвису; даже по голосу чувствовалось, каких усилий ему стоит подавить свою гордость и отвращение:
— Не могли бы вы найти верного человека, который взял бы на себя заботу о моей жене и детях? Со временем она возместит вам все расходы.
У Дэвиса глаза были полны слез.
— Я непременно сделаю это, — пообещал он.
— Хорошо, если бы поехала какая-нибудь пожилая женщина, — сказал Мартин. — Один вы со всем этим не управитесь…
— Не беспокойтесь, ваша семья не погибнет.
— Спасибо, — сказал Мартин, потом добавил: — Мои родители умерли, но у Мириам живы. Живут в Огайо. И вот еще — Дрю не хотел продавать скот; он охотно вернет за него деньги, и этого должно хватить, чтобы оплатить проезд.
Дэвис кивнул.
— Лучше не отдавайте ей моих вещей. Только вот это кольцо, если сумеете его снять.
Дэвис непослушными пальцами стал стаскивать кольцо. Ему мешали веревки, и у него тряслись руки, но он все-таки справился и, высоко подняв кольцо, показал Мартину. Мартин кивнул:
— Отдайте ей сперва только его и мое письмо. Не говорите ничего, до того как она прочтет письмо. — Больше, по-видимому, он ничего говорить не хотел.
— Все? — спросил Тетли.
— Благодарю, все, — ответил Мартин.
Спросили мексиканца, и он вдруг заговорил быстро-быстро. А сам озирался по сторонам, будто не мог нас толком разглядеть. Видно, и его наконец проняло. Потом он так же неожиданно замолчал и только все тряс головой. Говорил он по-испански.
Старика ни о чем спрашивать не стали. Всех троих подняли на лошадей и поставили. Понадобились двое, чтобы удержать стоймя Хардуика.
— Свяжите им щиколотки, — распорядился Мэйпс.
— Господи, — прошептал Джил, — я все боялся, что забудут. — Он, очевидно, почувствовал большое облегчение от того, что у них будут связаны щиколотки.
Фернли, сидя на лошади, надел каждому петлю на шею. Затем они с Мамашей, с плетками в руках, заняли места позади двух лошадей. Молодому Тетли пришлось дважды повторять, чтобы он становился третьим. Тогда он пошел, как лунатик, куда было сказано, и даже не заметил, что взял плетку, сунутую кем-то.
Старик, находившийся посередине, молчал, тараща остекленевшие глаза, он уже отчасти висел на веревке, несмотря на старания поддерживающих его. Мексиканец тоже совсем раскис, ноги держали его не лучше старика, и он панически тараторил что-то по-испански. Когда лошадь под ним подалась вбок, натянув веревку, он заорал. В эту решающую минуту Мартин оказался самым стойким из троих. Он высоко держал голову, не глядя ни на кого из нас, и даже горечь сошла с его лица. Теперь оно выражало лишь печаль, как бывает, когда вспоминают о давно пережитом горе.
Тетли вышел вперед и распорядился, чтобы Мэйпс подал сигнал. Мы разорвали круг, чтобы дать им простор. В последнюю секунду даже мексиканец угомонился. Стихло все, слышно было только, как беспокойно переступают три застоявшиеся лошади. Снова полетели редкие пушистые снежинки, знаменуя, однако, конец прежней бури, а не начало новой. Небо стало прозрачным. Уже окончательно рассвело.
Мэйпс нажал спуск, и выстрел отдался эхом в горах; Мамаша с Фернли стеганули с плеча лошадей по крупу, и державшие, отпустив поводья, отскочили в сторону. Лошади рванулись вперед, и внезапно отягощенный сук заскрипел. Старик и мексиканец кончились, лишь только потеряли точку опоры, и теперь покачивались, медленно крутились то в одну сторону, то в другую. А молодой Тетли так лошадь и не стеганул. Она просто вышла шагом из-под Мартина, он плавно соскользнул с нее и повис, умирая от медленного удушья, корчась, извиваясь, как червяк на булавке, с лицом, посиневшим и вздувшимся от прилившей крови. Джералд и тут не сдвинулся с места, а только стоял, дрожа всем телом, и смотрел, как Мартин бьется на веревке.
В следующую секунду Тетли стукнул сына наотмашь рукояткой револьвера, ударом свалив его с ног.
— Пристрели его, — приказал Тетли, указывая на Мартина Фернли. Фернли выстрелил. Тело Мартина подпрыгнуло в воздухе и затем безжизненно повисло, закружилось медленно в одну сторону, раскрутилось и наконец перешло на мерное, замедляющееся покачивание, в лад с остальными.
Джил с Дэвисом подошли к молодому Тетли и помогли ему подняться. Никто не разговаривал. Все избегали смотреть друг на друга, разбредались и садились на лошадей. Уайндер и Мур изловили лошадей угонщиков. Братья Бартлеты и Амиго оставались, чтобы перегнать скот, похоронив предварительно тела. Все, кроме Мэйпса и Смита, старались держаться подальше от Тетли, но он, кажется, этого не замечал. Он отвязал своего высокого буланого, вскочил в седло, повернул коня и поехал впереди всех в сторону дороги. Лицо у него было неподвижное и бледное: он ни разу не обернулся.
Мы же почти все обернулись по разу, а то и по два. Я обрадовался, когда, завершая бурю, пошел сильный снег, мягкий, отвесный, густой. И шел-то он только несколько минут, но от всего нас отгородил…
Джил нагнал нас и поехал рядом со мной, после того как они с Дэвисом помогли Джералду. Я думал было, увидев, как он грохнулся, что папаша его прикончил, но Джил сказал, что нет, удар был скользящий. Как только дали хлебнуть виски и потерли лицо снегом, он достаточно оправился для того, чтобы сесть в седло.
Мы ехали медленно, оберегая мое плечо, и остальные скоро скрылись из вида где-то впереди, а Дэвис с Джералдом нагнали нас. Мне трудно было поворачиваться в седле, но я все-таки обернулся, чтобы взглянуть на Джералда. Лицо у него заострилось и стало белым, как мрамор, а тени под глазами сгустились и увеличились; казалось, глаза у него огромные или же их вовсе нет, а зияют глазные впадины, как у черепа. Он не смотрел, куда едет, но не из-за полученного удара. По-моему, он об этом начисто забыл. Он опять душу свою терзал. Пылкий и чувствительный, как женщина, но гордый и с мужским понятием чести, этот парень одними только мыслями и чувствами довел себя до полного изнеможения.