Страница 106 из 122
— Любезный юноша, — пустил он ему вслед. — Вот только вида крови, кажется, не переносит. — Потом он прощупал ногу от ранки к бедру: — Пожалуйста, может, кто-нибудь расшевелит костер? А то света мало.
Тетли распорядился, чтоб подкинули хвороста. Он не стал смотреть, выполняется ли его приказ. Он следил за Джералдом, который на нетвердых ногах прошел к опушке, где его вырвало.
Когда костер запылал, мексиканец повернулся, подставил бедро к свету и принялся за работу. Все, не отрываясь, наблюдали за ним. Трудно заставить себя не смотреть на такое, хотя это и неприятно. Мексиканец расковырял отверстие ранки так, что она снова начала кровоточить, и опять начал прощупывать ногу, выше к бедру. Потом, сжав зубы, сделал новый надрез в верхней части бедра. Усмешка застыла у него на лице и стала похожа на оскал, на лбу проступили крупные капли пота. Он немножко передохнул; рана кровоточила пуще прежнего.
— Эх вы, стрелки! — Он с трудом переводил дыхание от боли. Тем не менее, снова взявшись за работу, стал напевать сквозь зубы какой-то мексиканский танцевальный мотивчик. Прервал он пение только раз, ткнув куда-то кончиком ножа так, что нога непроизвольно выпрямилась, а сам не смог удержаться и охнул. Рука у него начала сильно трястись, но он сделал вдох и стал ковырять, обливаясь потом и напевая. Дошло до того, что я не мог больше смотреть, отвернулся и стал глазами искать молодого Тетли. И увидел, что он стоит, опершись рукой о дерево, спиной к костру. Отец тоже наблюдал за ним.
Послышались приглушенные возгласы, и я обернулся. Мексиканец вытащил окровавленную пулю и держал ее, чтобы всем было видно. Потом швырнул ее Фернли.
— Держи, может, в другой раз тебе с ней больше повезет.
Спаркс принес мексиканцу горячей воды, и тот, сунув нож лезвием в угли, начал промывать себе раны пунцовым платком, снятым с шеи. Он так тщательно это делал, будто впереди у него была целая жизнь. Когда нож раскалился, прижег им обе раны. Каждый раз он напрягался, челюсти сжимались, надувались вены на шее и на лице выступал пот, и все же мексиканец отнимал нож медленно, будто ему доставляло удовольствие делать это не спеша. Он попросил немного жира, оставшегося от жареного мяса, смазал прижженные ранки и перевязал одну пунцовым шейным платком, другую носовым платком, вынутым из кармана. Затем как ни в чем ни бывало закурил сигарету.
Медленно и со вкусом затянувшись раза два, он взял нож, которым произвел операцию, и кинул в сторону одолжившего его человека. Нож перевернулся в воздухе и, воткнувшись острием, с легким свистящим звуком ушел в землю почти по рукоятку в паре дюймов от того места, где прежде стоял сапог его владельца, только тот быстренько отпрянул. Мексиканец посмотрел на него с усмешкой.
Мартина и старого Хардуика снова связали. Тетли сказал, что мексиканца можно не связывать, все равно далеко не уйдет. Мексиканец поблагодарил, улыбнувшись сквозь сигаретный дым.
Но когда Тетли начал допрашивать его относительно револьвера, он только и сказал, что нашел его — револьвер валялся у дороги — и прихватил, чтобы позднее с кем-нибудь переслать назад. Тогда Тетли обозвал его лгуном и вторично задал свой вопрос, мексиканец сперва повторил свой рассказ, а потом вдруг обозлился, сделал упрямое лицо, обозвал Тетли безмозглым дураком, закурил новую сигарету и на все стал отвечать «не понимай», как вначале. Мартин подтвердил: револьвер лежал возле проселка, уходящего на запад, на выезде с фермы Дрю, причем, все патроны были на месте; он-де советовал мексиканцу револьвер не трогать, нет смысла увозить его к себе на ранчо, в такую даль, но мексиканец решил, что они непременно встретят по дороге кого-нибудь, кто сможет передать его по назначению. Больше ничего от них не добились.
Стойкость мексиканца, ну, и в известной степени чувство собственного достоинства, проявленное Мартином в случае с письмом, вызвали у многих симпатию. Что же касается старика, кажется, уже все поверили, что он просто жалкий идиот, и тем не менее, убеждение, что с этим делом пора наконец кончать, было почти единодушным. Револьвер решал для всех этот вопрос окончательно и бесповоротно.
Для всех, кроме Дэвиса. Дэвис пытался заставить прочитать письмо. Он твердил еще упорней, чем прежде, что Мартин невиновен, что Мартин не из тех, кто способен украсть или убить. Он уговаривал тех из нас, кто с сочувствием отнесся к его разглагольствованиям вначале, изо всех сил стараясь, чтобы Тетли не заметил, чем он занимается: ради этого усердно делал непринужденный вид, чтобы тем, кто не слышит, казалось, будто он говорит о каких-то маловажных вещах. Только он мало чего добился. Большинство ребят уже приняли решение, или же считали, что все остальные его приняли, а потому своей жалостливости стеснялись и всячески ее скрывали. Так и со мной было. Никто из нас не желал даже взглянуть на письмо. Когда он подошел к нам, требуя, чтобы мы его прочитали, Джил сказал:
— Не хочу я его письмо читать. Это меня не касается. Вы же слышали, что парень сказал; уж кто-кто, а вы могли бы запомнить.
— А ты думаешь, для его жены имеет значение, кто это письмо видал? — сказал Дэвис. — Ты на ее месте что б предпочел — живого мужа и разглашенные семейные секреты, или сохраненные секреты и мертвого мужа? Я не больше твоего люблю совать нос в чужие дела, — упорствовал он. — Но когда речь о жизни человеческой идет, тут уж не до церемоний. Я вас уверю, что, прочитав это письмо, вы убедитесь: не мог он это сделать, ничего такого не мог. Если же письмо написано только чтоб мозги нам запудрить, так надо всего лишь немножко подождать, и все выяснится, не так разве?
Приближался рассвет, и общее возбуждение уже не могло улечься. Никто не садился, все бродили с места на место, сбивались в кучки, переговаривались, курили. И все же мне показалось, что Тетли следит за нами.
— Ишь ты, какие письма люди умеют писать, — сказал Джил.
Дэвис протянул письмо Джилу.
— На вот, прочти, — упрашивал он.
— Сперва уговорите Мартина, чтоб он меня об этом попросил, — усмехнулся Джил.
— Тогда ты прочти, — обернулся Дэвис ко мне. Джил смотрел на меня все с той же усмешкой.
— Нет, — ответил я, — неохота как-то. — Вообще-то мне было интересно это письмо почитать, только неловко прямо тут, при всех.
Дэвис стоял перед нами в полном отчаянии, переводил взгляд с одного на другого.
— Вы хотите, чтоб этого парня вздернули? — в конце концов спросил он.
— От угона и от убийства никуда не денешься, — сказал Джил.
— Ты это пока оставь. Думай сейчас лишь о том, что ты сам чувствуешь — действительно ли ты хочешь, чтобы парня повесили, чтоб кого-то из них троих повесили?
— Ни при чем тут мои чувства.
Дэвис заспорил, что в таком деле чувства самый верный показатель, но тут Тетли окликнул его по имени. Все посмотрели на Тетли и на Дэвиса. Движение и разговоры прекратились.
— Неужели вы так наивны, Дэвис, что не поняли его уловок? — громко, чтобы все слышали, спросил Тетли. — Или, может, вы сами в заговоре участвуете?
Дэвис сказал, что он не наивней других и что Тетли сам прекрасно знает, где уловка, а где нет; знает и то, что он, Дэвис, ни в каких таких делах никогда не участвует. Он держался вызывающе и еще раз резко заявил, что совершенно уверен в невиновности всех троих. Но говорил как-то торопливо, точно оправдываясь, и смолк, хотя никто его не останавливал, так ничего и не доказав. Не знаю, отчего он так стушевался. Мне кажется, он непрестанно ощущал всю неприглядность разговора и сознавал, что его заступничество выглядит не многим лучше, чем курс, взятый Тетли. Кроме того, его мало кто поддерживал, и он это понимал. Так хорошо понимал, что когда Тетли спросил его: «Вы, Дэвис, один так считаете, или у вас единомышленники есть?» — он промолчал.
— Считаю, что нам вот о чем нужно уговориться, — сказал Тетли. — Все должны быть заодно. Тогда нечего опасаться, что нам могут, исходя из ошибочных представлений, поставить что-то в вину. Ну как, Дэвис, устраивает вас, если этот вопрос будет решен большинством голосов?