Голос бездны

Он был абсолютно наг, с патронташем вокруг талии, с ружьём в руке. Он двигался крайне осторожно, пригибался низко к земле, иногда почти ложился, оттопыривая голый зад, замирал, делался похожим на корягу смешной формы, затем вновь продолжал красться вперёд. Когда он добрался до противоположного от Сергея угла дома, на его лицо упал свет из окна. Лисицын увидел потрескавшийся слой глины на лбу и щеках Петра, хищный блеск глаз.

Дикарь, иначе Чернодеревцева нельзя было назвать, выпрямился, подойдя к окну. Его лицо напряглось, он кого-то высматривал. Затем вдруг он весь напрягся, сжался в комок, будто приготовившись к прыжку, и поднял ружьё.

Медлить дальше Лисицын не мог. Он прекрасно понимал, что в следующее мгновение Пётр разобьёт стволом стекло, сунет оружие в окно и выстрелит, раз он увидел того, кого искал. Сергей почувствовал, как в доли секунды его ладони сделались мокрыми. Протерев их о рубашку, он шагнул из-за угла и крикнул:

– Пётр!

Дикарь вздрогнул. Он явно не ожидал, что за ним следили. Увидев вооружённого человека, он не стал раздумывать и направил стволы на Лисицына. Прежде чем раздался щелчок курка, Сергей успел отскочить за угол. Сквозь грохот выстрела донеслось угрожающее вжиканье картечи, которая тупо вгрызлась в брёвна и полоснула по листве.

– Пётр! Не стреляй! Это я, Сергей! – заорал Лисицын, быстро пятясь дальше.

Он слышал мягкое движение ног Чернодеревцева, топот внутри дома. Вот громко отворилась дверь.

– Стой, сволочь!

Выстрел. Громкое шуршание. Второй выстрел, ответный. Теперь у Петра ружьё разряжено…

Сергей бросился вперёд что было мочи. Голое тело Петра оказалось неожиданно близко. Сергей буквально наткнулся на него, ударился головой Петру в бок, свалил с ног, но в ту ж секунду получил могучий удар прикладом по голове. Одновременно с этим громыхнуло ружьё того, кто стоял в двери. Пуля распорола воздух в двух сантиметрах от виска Лисицына.

– Стой! Не стреляй! Там Серёга! – послышался голос Олегыча.

– Бегом туда! Скрутим!

Пока Лисицын приходил в себя от полученного удара, он успел почувствовать, как через него перекатилось тяжёлое тело Петра, шаркнуло его по щеке мягким животом, покрытым коркой сухой глины, ткнулось ему в бедро босой пяткой. Прядь застывших от крови волос, прицепленная к патронташу Чернодеревцева, скользнула по губам Сергея.

Затем грузное тело исчезло, громко ломая кусты. Ему вслед бухнуло ружьё, кто-то протяжно матернулся.

– Ну? Как ты? – нагнулся над Сергеем Иван.

– Жив? – присел рядом Олегыч.

– Жив, – пробормотал Лисицын, осторожно покачивая головой, – но башке больно.

– Сильно он тебя?

– Это я сам налетел на приклад. Разбежался, наклонившись вперёд, и вот тебе на…

– Пойдём-ка посмотрим на свету, не разбил ли он тебя…

– Вроде бы крови нет…

Из двери выглянуло несколько голов.

– Ну что? Куда он делся? Убежал? Значит, его снова ждать?

Лисицына усадили за стол.

– Кого-нибудь надо оставить дежурить снаружи, – пробормотал Сергей. – Я его случайно увидел. Он кого-то здесь выискивал, хотел стрельнуть…

– Я подежурю, – решил Иван.

– Устройся где-нибудь в укромном местечке, чтобы тебе хорошо было видно нашу дверь. И давайте затушим лампы. Здесь должно быть темно.

В наступившей внезапно темноте, показавшейся туристам гнетущей, Сергей заговорил снова:

– Знаете, что я разглядел на нём?

– На нём? Да он же голый был!

– Голый-то он голый, но к поясу, то есть к патронташу, у него привязаны волосы, – голос Лисицына был мрачен.

– Волосы?

– Я думаю, что это скальп…

Тувинец Дагва Хайтювек

Отделение милиции в крохотном посёлке Куюс состояло из трёх человек: лейтенанта Дагвы Хайтювека, сержанта Морозова и архивистки Матвеевой. Когда из Второго Лагеря поступило сообщение о сошедшем с ума Петре Чернодеревцеве, Дагва Хайтювек оставил за старшего сержанта Морозова и немедленно отправился за помощью в воинскую часть, располагавшуюся в пяти километрах от посёлка, где с явной неохотой выделили двух солдат.

Сейчас, продвигаясь вверх по тропе ко Второму Лагерю, Дагва с некоторой долей раздражения размышлял о том, как пришлось унижаться перед майором с выпученными глазами. Майор был с тяжёлого похмелья и никак не хотел понять, зачем к нему пришёл милиционер. Дагве пришлось приложить немало усилий, чтобы донести до тяжело дышавшего и покрытого испариной пучеглазого офицера, что ему, Дагве Хайтювеку требовалась помощь.

– Не могу никого выделить тебе, лейтенант, – заплетающимся языком отнекивалась тучная фигура в расстёгнутом кителе.

– У меня нет лишних людей. Я три взвода по команде выслал сегодня утром…

– Однако двух-то уж можно как-нибудь найти, – упрашивал Дагва.

– Двух? Да у меня каждый солдат на счету… Двух! Ишь ты, какой прыткий… А ежели они мне вдруг потребуются? Ну ты только представь, лейтенант, что мне потребуются для внезапной боевой операции именно те двое, которых я тебе дам…

Военная служба, как утверждал незабвенный граф Толстой, развращает людей, ставя поступающих в неё людей в условия совершенной праздности, то есть в условия отсутствия разумного и полезного труда. Военная служба освобождает офицеров от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой – рабскую покорность высшим себя начальникам.

Дагва Хайтювек никогда не читал Льва Толстого, но сердцем чувствовал именно так, особенно в те редкие дни, когда ему случалось обращаться в войсковую часть по тем или иным вопросам.

Сам Дагва, несмотря на милицейские погоны, себя к военным людям не относил. Какой там, к чёрту военный! Одно лишь звание… Сержант Морозов, бывало, говорил ему, зажав в зубах папироску:

– Вот уйдёшь ты отсюда, Дагва, и кончится моя лафа. Пришлют вместо тебя какого-нибудь въедливого пидора, и начнёт он тут начальника строить из себя. Делать-то у нас особо нечего, верно говорю? Со скуки у любого офицера крыша поедет…

– Никуда я не уйду, Лёша, – отвечал обязательно Дагва, прикуривая свою папиросу. – Куда мне уходить и зачем? Разве что в тайгу егерем…

Дагва любил горы, любил простор, любил волю. Возможно, это и служило основным отличием его от других людей в погонах. Он шибко любил волю, но не меньше любил и порядок, потому и пошёл в милицию. Впрочем, в Куюсе, в этом далёком местечке, работа блюстителя закона легко могла, как верно заметил сержант Морозов, превратить любого человека в полное ничтожество. По-настоящему полезных дел практически не было. И этим размеренная жизнь отделения милиции очень походила на прозябание в войсковой части, куда Дагва приехал.

– Однако мне подмога всё-таки нужна, товарищ майор, мягко настаивал он. – Я редко у вас появляюсь.

– Мог бы и почаще залетать, пузырик бы раздавили. Не уважаешь ты нас, господин полицейский… Хе-хе! Сторонишься…

– Мешать не хочу, товарищ майор. У вас свои дела, у меня свои.

– Какие у нас, к дьяволу, дела! Вот на охоту намечаем смотаться, на изюбра…

– У меня сейчас другая охота, – отрицательно покачал головой Дагва. – С турбазы вооружённый псих в тайгу ушёл.

– У меня тоже ловля вооружённых людей, – ухмыльнулся майор, обтирая широкой ладонью мокрую шею. – Велели перекрыть дорогу на Куюс. Два браконьера устроили перестрелку наверху… Может, и впрямь дать тебе пару человек? А то одно на другое накладывается…

– Конечно, дать! – с жаром воскликнул Дагва.

– А ты меня на слове-то не лови, – погрозил пальцем майор. – Знаем мы вашу хитрожопость ментовскую. Сразу уцепился за слово! И откуда в тебе это?

– Однако ваши пареньки ведь будут отмечены за поимку этого психа, – продолжал гнуть своё Дагва, – а там, глядишь, кто-нибудь наверху и поинтересуется: «А чьи это такие бравые ребята скрутили вооружённого убийцу?» А вы тут как тут, козыряете и скромненько так говорите: «Это под моим началом они такие надёжные выросли»…