Страница 3 из 5
— Скорее, скорее! — проорало начальство, вбегая в комнату. — Ружья хватайте и во двор!
Тихон мгновенно прекратил размышления, схватил ружье и спросил:
— А что такое-то?
— Мутанты из подвалов полезли! Отстреливать надо.
Вова сказал:
— Но кого-то надо же оставить за пультом! Нельзя ж без присмотра надолго.
— Да вы там давайте, — сказал Тихон, хмуря брови. — Посадите кого-нибудь.
Иваныч выругался, убежал куда-то. Через минуту они с Никанором привели упирающегося медведя Тишку и посадили на табуретку.
— Отдай ему шапку-ушанку, — сказало начальство Тихону. — Не положено медведей без ушанки за приборы сажать. На базе ракетной сверхстратегической вон посадили за красную кнопку медведя без шапки, теперь Восточное Самоа найти не могут.
Сибиряки напоили медведя водкой, натянули ему на голову ушанку Тихона и пошли во двор смотреть, что случилось.
5. Ружья
Говорят, что мутанты стали появляться в окрестностях станции еще лет двадцать назад. Поговаривали, что не обошлось тут без пьяных ученых из НИИ. КГБ, похоже, не оставил этот факт без внимания, и люди в круглых фуражках периодически устраивали лесные облавы, отлавливали мутантов и сажали в подвалы. Охранять их было некому, замки были ненадежными, и Иваныч рассказывал Тихону страшные истории о бунтах жителей подвалов.
Внутренний двор, в котором стояли все четыре реакторных блока, был покрыт сугробами после ночного снегопада, к третьему блоку тянулась цепочка следов людей из лагеря. Во дворе, у выхода из корпуса обслуживания, уже собрались все остальные работники АЭС. Трое из снабжения, два бухгалтера, весь отдел Иваныча и директор станции, Федор Степаныч. Все напряженно смотрели на голый снег около блоков, но, на первый взгляд, двор показался Тихону абсолютно пустым и тихим, и было непонятно, к чему весь этот шум.
— О, смотри, какой здоровый ползет! — сказал Терентич из отдела снабжения Никанору, показывая на четвертый блок. Петрович вскинул ружье и выстрелил. Остальные мужики, кроме Тихона и Вовы, тоже подняли двустволки и стали беспорядочно палить по двору.
— Погодите, — удивленно сказал Вова. — Я вот вообще никого не вижу, зачем стрелять-то?
— Я тоже не вижу ни …, — проговорил Тихон.
— Так вы пили, поди, мало сегодня! — воскликнул Федор Степаныч, приостановив стрельбу. — Тут трезвому не разобраться, ну-ка нате, добавьте.
Начальник станции достал из кармана бутылку и протянул Тихону, он выпил из горла половину и отдал Вове. Протер глаза, растер замерзшие уши, заново взглянул на двор и, наконец, увидел…
Двери на всех четырех подвалах были сорваны. Мутанты медленно ползли по снегу в сторону корпуса обслуживания, толкая друг друга и перелезая через убитых сородичей. Мужики в лохмотьях с песьими головами, мужики с медвежьей шерстью, с огромными рогами, как у лося. Гигантские колючие ежи с суровыми, бородатыми лицами. Их были сотни, да что там сотни, тысячи, им не было числа, а в их глазах сквозила обреченность и ненависть. Но что самое страшное — им всем страшно хотелось есть. Тихон понял, что из-за голода они готовы на все, поднял ружье и тоже начал стрелять.
— Вова, ты-то что стоишь, помогай! — прокричал через шум выстрелов Иваныч. — Без тебя нам не справиться!
— Ага, — кивнул, зевая, Вова и снял с плеча свое оружие. Вместо ружья и патронов он носил старинный шестиствольный пулемет и длинную пулеметную ленту, обвязанную вокруг пояса.
Полетели гильзы, и мутанты прямо на глазах стали превращаться в фарш.
— Че ж вы их в цирк-то приезжий не сдаете, Федор Степаныч? — спросил с упреком Вова у директора станции.
— Да им там уже девать некуда мутантов этих! — прокричал в ответ Федор Степаныч. — Года два назад мы им два вагона мутантов отдали, больше, говорят, не нужно. Им, видите ли, сейчас карликов подавай и женщин бородатых! А откуда я женщин в Сибири-то возьму?
— Безобразие! — согласился Иваныч, перезарядил ружье и продолжил стрельбу.
…Как это часто бывает, дорогу домой Тихон не запомнил.
6. Балалайка
Растопив поутру печь и напившись ледяной воды из бочки, Тихон понял, что уши он вчера без шапки вконец отморозил, и на работу не пойдет. Придется лечиться водкой. Водка — лучшее лекарство от любых недугов, подумал Тихон и поправил сам себя: кроме, пожалуй, душевной хандры. Конечно, если выпить водки не слишком много, литра три, настроение сначала поднимется. Однако утром хандра возвращается, и так продолжается неделя за неделей, месяц за месяцем. Год за годом. Кто-то говорит, что жизнь надо менять — а как менять? Зачем менять? Пить водку, что ли, бросить? Тогда замерзнешь, или, того хуже, как вчера — мутантов не увидишь. Работу сменить? А что он, Тихон еще умеет, кроме как за лампочками следить да на рычаги слива-загрузки топлива нажимать?
Было, конечно, время, когда Тихон делал матрешки и сдавал в специальный пункт, откуда их увозили в Европу для продажи. Специально для изготовления матрешек у Тихона в избе стоял небольшой токарный станок. Но потом большинство мужиков свой матрешечный бизнес прекратили, пункт приема матрешек закрыли, и станок уже много лет стоял без дела.
Нет, без тех диковинных яств, что должны, обязательно должны привезти на АЭС иностранцы, Тихону не обойтись.
Внезапно в голову к Тихону пришла мысль: если эти интуристы интересуются всем сибирским, то почему бы не подарить им бесконечную сибирскую матрешку? Тихон быстро накинул шубу, подошел к сараю с дровами, выбрал дюжину поленьев и вернулся в дом. Разобрал поленья по размеру, распилил на баклушки и запустил станок.
Весь день он вытачивал матрешечные заготовки, постепенно уменьшая их размер. Прерывался Тихон только на то, чтобы покурить, выпить водки и поесть сырой медвежатины.
Станок трещал и гудел, как ракетная установка, было пыльно, летела стружка, но Тихон не обращал внимания на подобные мелочи — ведь впереди виднелась столь желанная цель!
— Главное, чтобы интуристам понравилось… — Бормотал инженер, машинально меняя болванки и сверла. — Лишь бы яств диковинных дали…
Когда солнце зашло, Тихон стал раскрашивать заготовки, используя черную и серую краску. К вечеру в избе закончилась водка, пришлось идти к Василичу, он жил ближе всех.
Перед домом у Тихона залегла на ночевку небольшая стая волков, пришлось подстрелить пару самых крупных, остальные разбежались. В окне у Василича горел свет, скрипучая деревянная дверь была не заперта. Тихон вошел в избушку, снял в сенях лыжи и вошел в комнату. Василич сидел за столом, на котором стояла одинокая бутылка водки, и играл на балалайке «Эх, дубинушка, ухнем!»
— Сыграл бы ты лучше, Василич, что-нибудь из «Экстраверта», — сказал Тихон угрюмо. — А то уже всем надоела твоя дубинушка.
Группа «Экстраверт» жила в Иркутске, была достаточно хорошо известна в Сибири и играла прогрессивный металл на балалайках. Пару лет назад они даже приезжали в Сибирск на поезде, но их концерт запретил КГБ. Василич отложил балалайку и в упор посмотрел на Тихона, сделав удивленное лицо:
— Ты что, Тихон, забыл, что ли? Сажают теперь за прогрессивный металл. Велят только народные песни играть. Или про медведей. Балалайки велено зарегистрировать, и ежели кто из КГБ услышит, что не то мы на них играем — сразу в лагеря. Садись давай, пей!
Тихон присел на косоногий стул и угрюмо посмотрел на бутылку водки.
— Ну что, кстати, сходил вчера на медведя?
Василич кивнул и указал рукой на свежевыделанную шкуру, висящую над печкой.
— С чего, ты думаешь, я веселюсь и на балалайке играю? Сытый потому что. Ты мне лучше скажи, что тебя на работе не было сегодня? Начальство сказало, что это безобразие.
Тихон показал на уши:
— Уши я давеча отморозил. Шапку мою на медведя надевали, нельзя, говорят, без ушанки за приборы садить.