Страница 21 из 28
Вскоре после того, именно 6-го января 1799 года, рано утром приехал в Шлиссельбург нарочный курьер (камергер, ибо имел на заднем кармане ключ) с повелением привезти в Петербург для освобождения Шилова с другими скопцами. Но посланный не застал Шилова в живых: он умер в то самое утро, как тот приехал. Это поставило камергера в недоумение: он недоумевал, везти ли ему других скопцов, которых предписано было ему представить вместе с умершим. По совещании с комендантом крепости, генерал-майором Плуталовым, он решился пока оставить их в крепости, а Шилова не предавать земле до разрешения государева. Через двенадцать дней последовало повеление Павла Петровича предать тело Шилова земле, со всеми христианскими обрядами,[56] а заключенных одновременно с ним скопцов допустить проститься с его телом. Они нашли при гробе коменданта и священника. Из них Савельев и Агеев чрез сорок пять лет после того утверждали, что тело Шилова не только не было испорчено, но и не имело дурного запаха. В этом нет, впрочем, удивительного: дело было зимою. Шилова похоронили при подошве Преображенской горы, близ берега Невы, куда будто бы сопровождали гроб его: комендант генерал-майор Плуталов, плац-майор Юхарев, множество чиновников, народ и все духовенство. По восшествии на престол императора Александра Павловича, бывшие в заточении спутники Шилова освобождены и возвращены в экипажах в Петербург. В 1802 году, при коменданте Плуталове, плац-майоре Юхареве, разных чиновниках, священстве и множестве народа, стекшегося как из Шлиссельбурга, так и из Петербурга, гроб Шилова был вырыт, и тело будто бы найдено неповрежденным, и, по словам плац-майора Юхарева, передававшего это скопцу унтер-офицеру Трусову, оказался один только ноготь на пальце ноги почерневшим, но и то Юхарев относил к тесноте гроба. Мертвого Шилова причесали, потом, закрыв, положили в тот же гроб и, в сопровождении всех чинов Шлиссельбурга и посторонних лиц, перенесли выше на той же горе, туда, где оно и теперь находится. Здесь сначала была построена над могилой обширная деревянная часовня (будто бы иждивением коменданта, который был с покойным в дружбе). Могила скопческого предтечи сделалась предметом обожания с того времени, как Кондратий Селиванов стал свободно проповедывать учение свое в Петербурге. Белые голуби со всех сторон стали стекаться на поклонение этой могиле. Петербургские скопцы купцы Борисов и Шеметов сделали над нею прочный свод, а в 1829 году поставили существующий доныне памятник.
ХIII
Еще в Сибири Кондратий Селиванов сказал своим детушкам, пришедшим к нему на поклонение из Сосновки: «когда вы чан слез наплачете, тогда отец мой небесный меня к вам отпустит; теперь еще не время, я должен исполнить приказ отца моего небесного». Это было не ранее восьмидесятых годов прошлого столетия.
Чан слез не был наплакан, как Селиванов другим ученикам, приходившим к нему в Иркутск, по словам одной скопческой песни, сказал:
Веруя в непреложность обещаний отца-искупителя, стаями поднялись белые голуби из сел, из деревень и провинциальных городов во сретение грядущему
Они селились в Москве, а еще больше в Петербурге, стали заниматься торговлей, преимущественно золотыми и серебряными вещами, и разменом денег. При строгой бережливости, при скромном образе жизни скопцы скоро разбогатели, и некоторые из них сделались значительными столичными капиталистами.
В Москву белые голуби переселились преимущественно из Тульской и Орловской губерний, а в Петербург из Сосновки, Моршанска и других мест Тамбовской губернии.
В Москве белые голуби нашли готовые корабли. Обнаруженная в царствовании Анны Ивановны и Елизаветы Петровны хлыстовщина (квакерская ересь) не была искоренена. У Сухаревой башни продолжал существовать дом божий, основанный христом Иваном Тимофеевичем; в Ивановском и других монастырях оставались последовательницы учения людей божьих.
Сначала купец, потом капитан, Иван Максимович Лугинин (на Тульском заводе которого скопили Кондратий Селиванов вместе с Андреем юродивым) из своего московского дома сделал скопческую «сионскую горницу». Здесь белые голуби собирались для совершения радений, здесь производились и оскопления. Приказчик Лугинина считался главою московских белых голубей. Сам Лугинин подозревался в принадлежности к скопческой секте, и не без основания. Действительно, он был «скопец неоскопленный», то есть хлыст. Весь дом его был наполнен хлыстами и скопцами. Чтобы избавиться от подозрения, капитан Лугинин открыто содержал любовницу, которую знала вся Москва. Хитрость удалась: она избавила его от преследований главнокомандующего в Москве фельдмаршала князя Прозоровского.
Способ, употребленный коноводом московских скопцов капитаном Лугининым с целью отвести глаза фельдмаршала, зорко смотревшего за мартинистами и другими тайными обществами в Москве, послужил уроком «неоскопленным скопцам» позднейшего времени. Главными распорядителями скопческого братства нередко бывали и теперь бывают не подвергнувшиеся уродованию. Их иногда называли «духовными скопцами». В случае открытия скопческого корабля эти люди, чтобы отвлечь от себя подозрение, ссылались на то, что имели любовниц; являлись женщины и не по одной, а по две и по три, признававшиеся в связи с руководителем скопческого корабля; являлись даже дети, рожденные будто бы от незаконной их связи. Другие венчались в церквах и «для видимости» жили в одном доме со своими женами да кроме того держали по квартирам на своем содержании женщин единственно ради отвлечения от себя подозрений правительства. Это самая обыкновенная уловка неоскопленных скопцов.
Разыскивая в 1792 году в Москве мартинистов, князь Прозоровский узнал о скопческом корабле Лугинина. Собрав сведения, впрочем, весьма поверхностные, он написал ко всесильному тогда Платону Александровичу Зубову, прося его доложить императрице и просить ее разрешения, как поступить: «приказать ли следствие произвесть, или в тайной экспедиции, и что с виновными в том делать, так как в законах о сем точного нет положения». Зубов не отвечал. По крайней мере ответа его князю Прозоровскому в деле не сохранилось.
Кроме дома Лугинина, московские скопцы в конце прошлого и в начале нынешнего столетия собирались в следующих домах:
1. Купца Федора Евсеевича Колесникова, жившего с братом своим, тоже скопцом, в собственном доме, в Мещанской части, в приходе Троицы, что в Троицком.
2. Купца Василья Жигарева, жившего в Рогожской части на Таганской улице, у которого все находившиеся в услужении были оскоплены.
3. Купца Андрея Тимофеева, жившего за Серпуховскими воротами.
4. Отставного солдата Александра Иванова, жившего в подмосковном селе Черкизове.
Во всех этих домах производились оскопления, почему названные домохозяева и назывались в среде белых голубей «мастерами». У Колесникова была главная моленная. Она была устроена под полом, и дневного света в ней никогда не бывало. Над этой моленной устроен был горн, или большая печь, в которой раскаляли скопческий нож, называемый «булатным мечом»; в ней же сжигали тела тех, которые, не перенеся оскопления, умирали. Колесников был очень богатый купец, он торговал преимущественно пушным товаром. Его знали наследник престола Павел Петрович и Мария Федоровна, знала и сама императрица. Находился ли он в каких-либо сношениях с мартинистами, не знаем, но князь Прозоровский в 1792 году доносил, что он из числа масонов и придерживается правилам, близким к масонству. Екатерина поэтому и называла Колесникова масоном. Название это так и осталось за ним. Впоследствии его даже в официальных бумагах называли Масоновым. Выше было сказано, что этот Колесников ездил в Сибирь и, возвратясь оттуда, сказал Павлу Петровичу, уже императору, о Селиванове, которого называют Петром III. Сказано было и о том, как Колесников попал в Шлиссельбургскую крепость. По освобождении он поселился в Москве и жил в ней безвыездно, с каждым годом наполняя сбой корабль новыми «убеленными», для чего прибегал даже к насилиям.[57]
56
Савельев утверждал, что Александр Иванович был первый, которого разрешено было вывезти для погребения из крепости, но что обыкновенно умиравших до него шлиссельбургских арестантов хоронили на том же месте, где они содержались, что даже император Иван Антонович так же был похоронен. К этому Савельев присовокуплял, что император Александр Павлович по вступлении на престол два раза приезжал в Шлиссельбург и приказывал отыскать тело Ивана Антоновича. Поэтому перерыли все под мусором и другим хламом, но ничего не нашли.
57
В 1806 году коллежский советник Александр Сухово-Кобылин представил при объявлении в московскую полицию крестьянина своего, Ярославской губернии, Романовского уезда, деревни Грязновки, Сергея Михайловича Салтыкова, назначенного им за дурное поведение к отдаче в военную службу. Салтыков оказался оскопленным. Ему было тогда 27 лет, он был женат, имел сына и дочь. Он рассказал московскому военному губернатору Беклешову следующее. «По торговле познакомился он в Москве с купцом Федором Евсеевым Масоном. Приехав в 1803 году из Петербурга с пушным товаром от своего хозяина, петербургского купца Григория Алексеева, Салтыков был у Масона, и этот стал уговаривать его «убелиться». На вопросы Салтыкова, что значит «убелиться», Масон, обещая изъяснить это, пригласил его к себе в дом. Это было около Успеньева дня (15 августа) 1803 года. Масон всегда произносил духовные слова, говоря Салтыкову: «надобно уподобиться ангелам бесплотным и для того умертвить свою плоть и очистить чувствия». Поэтому я и обольстился, рассказывал Салтыков, тем более, что прежде от родителей был всегда водим в набожности. Поэтому я с охотою пошел к Масону. Масон, когда пришел к нему Салтыков, как человека заезжего, уговаривал его остаться у него ночевать. Салтыков согласился. Весь вечер хозяин уговаривал своего гостя убелиться, говорил много из священного писания и, по словам Салтыкова, «пророчествовал неудобопонятное, что меня весьма смущало». После того они пили кофе и ужинали. В самую полночь, продолжал Салтыков, Масон повел меня в так называемую моленную, которая у него под полом в земле и в которой дневного света не бывает. Тут было в собрании мужчин и женщин человек до пятидесяти, все в длинных белых рубашках. Масон совершил обряд своего служения, вертясь один по середине комнаты до усталости, между тем как другие сидели вокруг на стульях, ударяя в то же время ногами по полу, а руками по коленям, «в означение первым пребывания Христа вездесущего, а прочих окружающих его топанием и плесканьем летания ангелов и святого духа вокруг него. Причем он, упоясь якобы святым духом, паки пророчествовал». После того женщины и некоторые мужчины вышли из моленной, осталось в ней восемь человек. Масон стал повторять Салтыкову, что ему надо убелиться, а Салтыков опять спрашивал: что это значит? Масон сказал: «теперь-то и настало время узнать» и велел ему раздеться. Салтыков едва успел спросить: для чего? — как его схватили, один схватил его сзади, другой завязал платком глаза, а рот зажал подушкой. Тут его и оскопили раскаленным ножом… «Я был без чувств около трех часов и затем был болен восемь дней, — продолжал рассказывать Салтыков. — В это время Масон и брат его Тимофей уговорили меня дать присягу принять их веру и никому об них не открывать. В таком только случае, говорили они, рана заживет, иначе ты умрешь. Быв в несносной тоске и сильном страхе, я принял их присягу…» Салтыков упомянул, что он не раз бывал свидетелем скоплений. «Во всякое воскресенье и торжественные праздники, — говорил он, — товарищество сходится в моленную, и по большей части бывает всякий раз скопление, не только одному, но нередко двум и трем человекам. При мне оскопляли в Москве у Масона одного, в Петербурге у Кострова дважды, в Риге у Пищулина одного». Сказал Салтыков и про отца-искупителя: «в Петербурге, говорил он, находится первый или глава их секты, под именем Петра Федоровича, называющегося государем, Иисусом, сыном божьим, который иногда живет у скопцов Ненастьевых, Кострова и Огородникова, а временем неизвестно где».