Страница 3 из 5
Однажды у Достоевского засорилась ноздря. Стал продувать — лопнула перепонка в ухе. Заткнул пробкой — оказалась велика, череп треснул. Связал верёвочкой — смотрит, рот не открывается. Тут он проснулся в недоумении, царство ему небесное.
Лев Толстой очень любил детей и писал про них стихи. Стихи эти списывал в отдельную тетрадку. Однажды после чаю подаёт тетрадь жене: “Гляньте, Софи — правда, лучше Пушкина?” — а сам сзади костыль держит. Она прочитала и говорит: “Нет, Лёвушка — гораздо хуже. А чьё это?” Тут он её по башке — трах! С тех пор он во всём полагался на её литературный вкус.
Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришёл в гости к Вяземскому. Выглянул случайно в окно и видит — Толстой Герцена костылём лупит, а кругом детишки стоят, смеются. Он пожалел Герцена и заплакал.
Тогда Вяземский понял, что перед ним не Пушкин.
Однажды Гоголь написал роман. Сатирический. Про одного хорошего человека, попавшего в лагерь на Колыму. Начальника лагеря зовут Николай Павлович (намёк на царя). И вот он с помощью уголовников травит этого хорошего человека и доводит его до смерти. Гоголь назвал роман “Герой нашего времени”. Подписался: “Пушкин.” И отнёс Тургеневу, чтобы напечатать в журнале.
Тургенев был человек робкий. Он прочёл роман и покрылся холодным потом. Решил скорее всё отредактировать. И отредактировал.
Место действия он перенёc на Кавказ, Заключённого заменил офицером. Вместо уголовников у него стали красивые девушки, и не они обижают героя, а он их. Николая Павловича он переименовал в Максим Максимыча. Зачеркнул “Пушкин” и написал “Лермонтов”. Поскорее отправил рукопись в редакцию, отёр холодный пот и лёг спать.
Вдруг посреди сладкого сна его пронзила кошмарная мысль. Название! Название-то он не изменил! Тут же, почти не одеваясь, он уехал в Баден-Баден.
Лермонтов любил собак. Ещё он любил Наталью Николаевну Пушкину. Только больше всего он любил самого Пушкина. Читал его стихи и всегда плакал. Поплачет, а потом вытащит саблю и давай рубить подушки! Тут и любимая собачка не попадайся под руку — штук сорок так-то зарубил.
А Пушкин ни от каких стихов не плакал. Ни за что.
Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, сверху нацепил львиную шкуру и поехал в маскарад. Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, увидел его и кричит: “Спорим — это Лев Толстой! Спорим — это Лев Толстой!”
Гоголь только под конец жизни о душе задумался, а смолоду у него вовсе совести не было. Однажды невесту в карты проиграл. И не отдал.
Однажды Чернышевский видел из окна своей мансарды, как Лермонтов вскочил на коня и крикнул: — “В Пассаж!” — “Ну и что же,” — подумал Чернышевский, — вот, Бог даст, революция будет, тогда и я так-то крикну!” — И стал репетировать перед зеркалом, повторяя на разные манеры: — “В ПАССАЖ! — В пассаж! — В пассАЖ!!! — в ПаССССажж..... в па..... ССаАаАа!!! Ж!!! --- ВВВввв-ввВ ПассажвпассажвпассажвпассажвпассажжЖ...!...”
Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришёл в гости к Державину, Гавриле Романычу. Старик, уверенный, что перед ним и впрямь Пушкин, сходя в гроб, благословил его.
Счастливо избежав однажды встречи со Львом Толстым, идёт Герцен по Тверскому бульвару и думает: — “Всё же жизнь иногда прекрасна.” Тут ему под ноги — огромный чёрный котище — и враз сбивает с ног! Только встал, отрясает с себя прах — налетает свора чёрных собак, бегущая за этим котом, и вновь повергает на землю. Вновь поднялся будущий издатель “Колокола” — и видит: навстречу на вороном коне гарцует сам владелец собак — поручик Лермонтов. “Конец”, — мыслит автор “Былого и дум”, — “сейчас они разбегутся, — и...” Ничуть не бывало. Сдержанный привычной рукой, конь строевым шагом проходит мимо и, только, почти уже по миновании Герцена, размахивается хвостом и — хрясть по морде! Очки, натурально, летят в кусты. “Ну, это ещё полбеды,” — думает бывший автор “Сороки-воровки”, отыскивает очки, водружает себе на нос — и что же видит посреди куста? Ехидно улыбающееся лицо Льва Толстого! Но Толстой ведь не изверг был. “Проходи, — говорит, — проходи, бедолага,” — и погладил по головке.
Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, тоже очень любил собак, но был болезненно самолюбив и это скрывал (насчёт собак), чтобы никто не мог сказать, что он подражает Лермонтову.
Про него и так уже много чего говорили.
Однажды Ф. М. Достоевскому, царство ему небесное, исполнилось 150 лет. Он очень обрадовался и устроил день рождения. Пришли к нему все писатели, только почему-то все наголо обритые. У одного Гоголя усы нарисованы.
Ну хорошо, выпили, закусили, поздравили новорождённого, царство ему небесное, сели играть в винт. Сдал Лев Толстой — у каждого по пять тузов. Что за чёрт? Так не бывает! Сдай-ка, брат Пушкин, лучше ты! Я, говорит,? — пожалуйста, сдам!. И сдал. Всем по шесть тузов и по две пиковые дамы. Ну и дела! Сдай-ка ты, брат Гоголь! Гоголь сдал... Ну, и знаете... Даже нехорошо сказать. Так как-то получилось... Нет, право слово, лучше не надо!
Пушкин часто бывал в гостях у Вяземского, подолгу сидел на окне, всё видел и всё знал. Он знал, что Лермонтов любит его жену. Поэтому считал не вполне уместным передать ему лиру. Думал Тютчеву послать за границу — не пропустили: сказали: не подлежит — имеет художественную ценность. А Некрасов ему как человек не нравился.
Вздохнул и оставил лиру у себя.
Однажды Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, сидел у окна и курил. Докурил и выбросил окурок в окно. Под окном у него была керосиновая лавка, и окурок угодил как раз в бидон с керосином. Пламя, конечно — столбом. В одну ночь пол Петербурга сгорело. Ну, посадили его, конечно. Отсидел, вышел. Идёт в первый же день по Петербургу, навстречу — Петрашевский. Ничего ему не сказал, только пожал руку и в глаза посмотрел со значением.
Лев Толстой очень любил детей. Однажды он играл с ними весь день и проголодался. Пришёл к жене. “Сонечка, — говорит, — ангельчик, сделай мне тюрьку.” Она возражает: — “Лёвушка, ты же видишь, я “Войну и мир” переписываю”. “А-а! — возопил он, — так я и знал, что тебе мой литературный фимиам дороже моего “Я!” И костыль задрожал в его судорожной руке.