Позор и чистота

– Господи ты Боже мой! Явилась прости-господи! Эмигрантка чертова свалилась на мою голову! Все помойки облазила, жопа-Европа? Все грыжи-Парижи насмотрелись на твои красоты под трусами? Наказал Бог. Наказал. Никого в роду б…ей не было, ни одной души, все труженицы, все честные, всё на своем горбу, а эта выродка всю жизнь мне поломала, глаз на людей не поднять! Стыд и позор!

Карантина присела на табурет, лично сколоченный и окрашенный в охру Валентиной Степановной. Холодильник новый, а клеенка на столе та же самая, с арбузами и яблоками.

– Мам, а что яблоки – уродились в этом году?

Валентина прекратила колеблющее небо стоны и внимательно посмотрела на дочь, чего ей, впрочем, давно хотелось.

– Я-яблоки? – с выделанным изумлением переспросила она. – Я-яблочков захотелось? Лягушек объелись мы, да? Устриц мы обкушались, винища хряньцусского опились, на Николя срикози насмотрелись, теперь на яблочки потянуло?

– Ага. Я вообще голодная, целый день в дороге.

Нет, была не глупа дева Катаржина, умела кнопочки нажимать, нежные кнопочки, подающие в душу властные сигналы… Дочь голодна! Что скажешь, сердце матери?

Валентина Степановна, замолчав, с усилием встала и с мрачным величием прошествовала к плите.

– Голодная она. Конечно, на твоей работе прости-господи много не заработаешь в сорок-то лет. Не знаю, чего тебе. Не ждали никого. Борщ будешь? Котлеты?

– Борщ! Котлеты! Буду!

Невозможно орать на домашних и при этом разогревать котлеты. Невозможно. Какой-то из двух великих процессов должен отойти в тень – и если вы настоящая Хозяйка, вы пожертвуете ором, а не котлетами. Хотя бы потому, что ор бесплатен и всегда с вами, а котлеты – синтез денег, труда и ветхих стихий.

– Мам, – сказала Карантина, сполоснув по командирскому требованию руки и выхлебав борщ. – Где Ника?

– В Питер поехала, Алла приведет с поезда. А вы к нам надолго, мамзель – мадам? И с чем пожаловали?

– Мамуля… – Карантина принялась за котлеты, пытаясь долго и кротко посмотреть Валентине в глаза, от чего та, сначала отвечая твердым взглядом типа «Не проймешь!», через пару секунд уклонилась. Как ни могуча была Валентина Степановна, в ее дочери обитала непонятная, неподвластная матери психическая сила. – Я денег вам привезла и подарки… Мам, ты про меня все выдумываешь неизвестно что, а я ведь в Париже не развлекаюсь, а работаю. По хозяйству, экономкой вроде, у месье одного и у мадам. Коплю для Ники. Ей же надо серьезно подумать про жизнь, одиннадцатый класс, правильно? Как она учится?

Валентина Степановна посмотрела недоверчиво:

– Экономка? Не знаю, какая там из тебя… экономка. Чего ты там экономишь. Катька, я тебя знаю как облупленную! Вот только не ври! Только не ври!

– Я не вру!

– С такими глазами экономка она!

– С какими глазами?

– С обоссанными! – прокричала Валентина Степановна. – С бесстыжими! Нет в тебе стыда и не было никогда. Наказал Господь…

«Опять пластинку поставила, – подумала Карантина. – Надо поплакать, что ли…»

Глава шестая,

в которой мы заглядываем в прошлое девы Катаржины и вновь возвращаемся в настоящее

Когда Валентина Степановна Грибова вещала дочери что-де «в роду все труженицы были, все честные, всё на своем горбу», ангелы-хранители рода Грибовых сконфуженно вздыхали.

О-хо-хо, грехи наши тяжкие. Коротка же ваша память, Валентина Степановна! А куда вы денете хотя бы Шурку, двоюродную сестру, дочь тетки Гали, отцовой сестры? Ведь когда Зойка, Валентины сестра двоюродная по матери, впервые увидела, как девка Катька пляшет на Первомае в доме старших Грибовых, вертя задом, дергая плечиками и улыбаясь всем мужикам без разбору, тотчас прошептала Вальке: «Это ж она, Шурка вылитая! Смотри за девкой в оба глаза, Валентина!» Шурку в Ящерах помнили распрекрасно, хотя она свалила из деревни еще в конце пятидесятых. Разбив четыре семьи и погубив авторитет присланного из Луги председателя, который «до Берлина дошел, а на Шурке подорвался», как выразился моралист Коля Романов.

Ящеры входили в состав колхоза «Первомайский», числившийся в отстающих столько былинных лет, что, оглашая очередной план по молоку и картофелю, председатель держался бесстрастно и гордо, как подобает архипастырю, объявляющему своей безнадежной пастве о сияющих заветах подлинного Бытия-в-Господе. Ящерские люди были настоящие крепыши. Они умели работать только на себя – для государства все эти химерические колхозы были истинный балласт, который упрямое до кретинизма советское государство, хрипя и суча ногами, тянуло еще несколько десятилетий в прекрасное никуда.

В своем роде крепышом оказалась и Шурка Грибова – ее никак не удалось приспособить к сельскому труду. Еще в четырнадцать лет, собираясь на танцы в соседнее село Толбеево и завивая короткие светлые волосы с помощью раскаленной вилки, Шурка сказала брату и сестре: «Я в артистки пойду, я здесь в грязищах с коровищами жить не собираюсь». В артистки Шурка не выбилась, но погуляла в охотку, пока не доконало распутницу, уже в Ленинграде, заражение крови после двадцать третьего аборта.

Стало быть, червячок завелся в Грибовых задолго до появления Карантины, дочери Валентины Степановны и Паши Дуринкова, завклубом из Толбеево, чью фамилию Грибова отказалась брать как несусветную. Дуринковы, таким образом, пресеклись, а Грибовы укрепились. Но червячок! Он полз из древности. Он помнил времена, когда был не червячком, а драконом. Времена, когда женщины не знали и не ведали стыда, того стыда, который так долго и так в общем-то напрасно внедряли в них мужчины, высокомерно желающие повысить цену обладания ими.

Крошечное звено генной цепочки, затаившись, проползло через Валентину и прочно встало на свое место в хромосомном наборе ее дочери.

Она родилась не знающей стыда.

……………………………………………………………………

Говорит Нина Родинка:

– Женщины России по преимуществу великолепны. Великолепны! Вы меня не разубедите, нет. Правда и то, что эта правда в прошлом. Русская женщина уверенно сходит на нет вместе с увядшим букетом своих благоухающих добродетелей, которые были прекрасны в созерцании и бесполезны в истории.

Бескорыстная любовь и самоотверженное служение! Чего ж лучше? А чего ж хуже, когда любят подонков и служат мерзавцам? Итак, Спящая Красавица проснулась! Русская женщина просыпается, господа, и пробуждение ее ужасно.

………………………………………………………………….

Пить, курить и совокупляться – это интересно, а работать и обслуживать семью – это неинтересно. Все, что якобы «надо», – скучно, все, что нельзя, – весело. Смышленая девочка рано и быстро распознала могущественного и многоликого врага, который хотел сделать из нее копию мамаши. Стать вот такой красномордой колодой с обвислой куриной кожей на руках, с ненавистью скребущей сковороды и трущей полы? Карантина видела, что всегда, везде, на самых ужасных и грязных работах – женщины. Понурые или разбитные, но вечно униженные, утратившие пол и возраст, согласившиеся на рабство, проклятые и проклятья этого не сознающие – точно в злом сне, они мыли, шваркали, копали, били, терли, бездарно, грубо, с горькими застывшими лицами. В магазинах сидели женщины чуть почище, они подворовывали и хоть могли подкрасить и подвить свои жесткие унылорусые волосы, могли купить гаду бутылку, чтоб он был подобрее, но и на них была печать проклятия нелюбимой работы и вечной службы Гаду. В школах про́клятые женщины отводили душу мелким тиранством и причастностью к идейным иллюзиям, но и они были жуткие неженственные кувалды, если разве после института какая птичка-бабочка залетит, и ту съедят или обломают. Везде, где мало платили, где было тяжко, невыносимо, бессмысленно, где ничего не стоила жизнь, работа, квалификация, – везде они, родные колоды и кувалды. Никогда ни одного мужчины-уборщика не приходилось видеть Карантине в отечестве. Но разве может живое человеческое существо по доброй воле превратиться в колоду, скребущую грязь? Не может! «Что-то с нами сделали! – думала Карантина. – Что-то вбухали в голову!» Было же кино в клубе, был телевизор – там не было проклятых женщин, и Карантина жадно смотрела на другой мир, где коварно умалчивали о неприятной правде. А правда была в том, что разгуливающий по Ящерам в заскорузлых, выцветших от проспиртованной мочи штанах Коля Романов – и тот считал себя существом, высоко вознесенным и Богом и природой над всеми, над любыми бабами. И он, выродок, гаденыш, был тенью великого Гада! Это чувство превосходства в отечественных мужчинах встречала потом Карантина тысячи раз и даже не подозревала, что может быть иначе, – ведь очевидно, что тот, кто … и должен быть значительней, выше и круче того, кого … То, что эта правда – правда зоны, чудовищный перевертыш дикого бескультурья, агрессивный бред родного поля, морок Тарантула, а вовсе не закон Божий, Карантина поняла гораздо позже, наглядевшись хотя бы на свою парижскую хозяйку. В каждую минуту своей изящно отшлифованной пустой жизни мадам Моран находилась в центре мира, и ощущение собственной драгоценности заливало ее от корней волос, непременно подкрашенных, до пяточек, не ведавших о трещинах. В пятьдесят семь лет! Попробовал бы кто-нибудь втолковать мадам Моран о том, что она – низшее существо. В ее голове просто не было отделов, которые восприняли бы подобную информацию. Свою благосклонность мадам Моран, точно так же как ее соплеменницы в семнадцатом веке, считала «высшей милостью». Очевидно, есть способ наследования иллюзий… Валентина Степановна зря решила, что дочь «родилась шлюхой». Шлюхами не рождаются. Отсутствие стыда действительно облегчило Карантине вступление на профессионально женскую стезю, как и сильная женская природа, и дурное, с ором и колотушками, воспитание. Но главным ее желанием было увернуться от глыбы ужасной доли, нависавшей над ней, уйти в блистающий мир, где не бывает грязной работы, где деньги легки, где нет издевающейся над тобой мерзкой пьяной обезьяны по имени «муж», где можно быть прекрасной, веселой, бесшабашной…