Позор и чистота

А нечего скрывать народ от народа.

Это он, чистоплюй Андрей, подговорил Нику бормотать глупости, значит, они перезваниваются без нее. «Некрасиво, стыдно». Что некрасиво? Вымыться, накраситься, одеться прилично, говорить она умеет, в мамашу пошла, только следить надо, чтоб матерку не подпустить невзначай, женщина как женщина, про судьбу свою женскую вещает, всем интересно, все любят сравнивать, как там у кого, какие игрушки в избушке.

– Пойдешь в этих сапогах. Джинсы те, с вышивкой, и голубая рубашка. Бусы бирюза. Тебе голубое идет, ясно?

– Мама, я не хочу идти. Я домой очень хочу.

«Опять сморщилась, будто вот-вот заплачет, но без слез – научилась уже притворяться, все мы одного покроя», – подумала Карантина.

– Мама, я не понимаю, что тебе надо, зачем мы идем туда…

Зачем идем. За жизнью! Жизнь свою вернуть хотела Катя Грибова, рассказать миру, что не зря жила, что любила и страдала, вырастила дочь, что не затоптали ее, не забили эти обсосы, что она – права.

Ну, и чтобы он заплатил. Чтоб расплата была настоящая. Не все коту масленица.

– Ты будешь просто сидеть рядом и молчать. Ты не понимаешь, зачем мы идем туда, и не понимай. Сиди и молчи.

– Нельзя всем про себя рассказывать…

– Да почему вдруг?

– Личная жи-изнь…

– Во дела. Так про что еще рассказывать, как не про личную жизнь? Всем только про личную жизнь интересно. А книжки про что, а фильмы?

– Там не так.

– Там не так, потому что все одето и накрашено и все неправда. А я правду расскажу.

– Не рассказывай, мама!

Карантина рассмеялась.

– Да не расскажу, не бойся. Ее и рассказать нельзя вообще. Мы с тобой как бы в кино будем, понимаешь? Ты играешь дочку, а я маму. Такая игра, Никуша.

Игра – это было понятно. Ника играла с подругами в ролевые игры.

– А… папа… он тоже придет туда к нам, на телевидение?

– Я думаю, нет. А зачем он?

– Да, мам, не нужно, а то получается, что мы на него запрыгиваем и говорим, что он виноват, а я не хочу… потому что я жила без папы и ничего, а теперь папа – получается, как подарок такой. Вот бабушка, мама, уже много, а вот еще и папа…

Карантина посмотрела на дочку, смирно сидевшую на стуле и сложившую ручки, которыми она трясла, уговаривая маму. «Черт побери, – раздраженно подумала она, – шестнадцать лет девчонке, а по уму – вдвое меньше. Застопорила ее Валентина, совсем головой расти перестала…» Карантина видела девчонок, которые стали женщинами в одиннадцать-двенадцать лет, и к шестнадцати это были уже прожженные, наглые телки. Сама-то убереглась, в пятнадцать только… Н у, в пятнадцать это умудриться нужно не проколоться. Кто не потерял девственность в пятнадцать, тот уже до восемнадцати может дотянуть…

Вслух сказала: «Вот ты папаше с экрана и объясни, что он подарок».

…………………………………………………………………….

– Никого нельзя презирать, это правда, – поделилась Нина Родинка, – но где бы разжиться технологией внедрения этого распрекрасного закона? Вот стоит большой город, а в нем, скажем, пятьдесят музеев и двести театров. И миллионы людей ходят мимо этих музеев и театров и за всю жизнь ни разу не переступают их порога и не открывают ни одной книги, и те, кто это делает, для них какие-то презренные притворяшки, которые из себя очень умных строят. А я вот вынуждена слушать их собачью музыку, никуда не денешься, в кафе, в магазине, в такси, на море-озере, везде меня настигнет их блевотный уц-уц блямс-блямс, а я, друг человечества, обязана не презирать человекообразных, которые упиваются этими звуковыми испражнениями. И я вижу их пустые злобные гляделки и знаю, что на каждом шагу встречаю, среди простых дегенератов, и ту самую тухлую чернь, которая блюет в Интернете на все и всех, кто не она. Кобели и сучки, у которых нет «верха» – один «низ». И я твержу себе: не презирай, не будь высокомерна, это твоя почва, это народ, несчастный, преступный, развращенный, глупый, потерянный народ. Не презирай! Они гадят – а ты возьми лопатку и убери за ними. Они воруют – а ты скажи с печальной укоризной, что это нехорошо. Они пачкают новоявленные электронные «стены» своими «комментариями» – а ты вмешайся, объясни, что они глубоко неправы. Они детей сдадут в детский дом – а ты возьми себе их ребеночка, спаси, воспитай! Давай, давай, вали груз на спину, пока хребет не треснет!

Пошла, родимая!

…………………………………………………………………….

Валера твердо отказался участвовать в «Правду говорю» и как живое лицо дискуссии и как подготовленный сюжет по ходу действия. Но оставлять события без контроля он не собирался, а потому отрядил на съемки верного друга. Гена-Барабан (Барабанов по паспорту), крупный московский мужик, рыжеватой бородой и мнимо добродушным видом напоминавший самого Времина, был, однако, на две головы выше, на сорок кило толще и на трех Павловских циничнее его. При знакомстве с Геной становилось понятно выражение «все по барабану», ибо, вне всякого сомнения, это был тот самый Барабан, в который стучи – не перестучи, никто не откроет. Он был когда-то басистом одной известной группы, но давно забил на роковую романтику и занялся бизнесом, для души выпуская шесть раз в год музыкальный журнальчик, где лично под остроумными, как ему казалось, псевдонимами (вроде Ручная Орхидея или Гуся-Гуся) разделывал всех бывших приятелей под орех и под осину. Барабан происходил из обширного племени полуграмотных полузнаек и выражение брюзгливой самонадеянности не сходило с его беспросветного лица. Он иногда мелькал в эфире, но не как основной персонаж (для этого не было поводов), а как один из гостей-дискутантов, и в кадре, как и на сцене когда-то, всегда был несколько сбоку. Что, конечно, не добавляло ему любви к тем, кто оказывался в центре!

Мы никогда не стали бы вглядываться в одутловатую физиономию этого скучного типа, если бы он в нашей истории не оказался орудием Фатума, уточним – тупым орудием тупого Фатума, этого идиота-верзилы на службе у бесов, которому они ловко вкручивают, что он самый важный и самый главный. Как нанятый для потехи богатырь, придурок Фатум знай машет дубиной, похваляясь глупой силой и не имея с того никакой выгоды, кроме подлого рева беснующейся черни…

Валера выбрал Барабана, потому что тот смутно помнил Карантину и, без сомнений, верил рассказу Времина о ней. Барабан вообще сразу верил всякой информации, снижающей и компрометирующей человека. Он даже был свято убежден – что ни открылось мерзкого о любом из ныне, да и ранее живущих, это лишь кроха того, что есть на самом деле. Судил по себе: никто не докопался ни до заказанного в 1993 году партнера по бизнесу, ни о жителе деревни Быза, сбитом на пешеходном переходе, ни о трех изнасилованных в разное время девчонках. Знали только про отобранные по пьяни на полгода права и систематические избиения второй жены, а кто осудит мужика за эти маленькие шалости. «Как они живут такие?» – иногда думает автор с брезгливым любопытством о подобных Барабанах. Правда, живут они недолго, быстро сгнивают и лопаются, но все-таки успевают, подобно гусенице, оставить в кущах мироздания крошечные гадостные выделения и дыры в сущем.

Барабан шел на «Правду говорю» как адвокат Валеры Времина и, хотя тот запретил ему открывать обстоятельства зачатия Ники, намеревался именно это и обнародовать, более того, знал, что этого никто не вырежет из программы, все вырежут, но не это. Карантина была для него бесконечно ненавистным образом липкой, бесстыжей, доящей мужиков бабы. Идеальная женщина, по Барабану, после полового акта должна была медленно и бесследно растворяться в воздухе, и, как положено, идеал этот являлся полной противоположностью реалу, в котором ему приходилось постоянно и мучительно зачищать следы. Когда он кончает, для него все кончено – а для нее все только начинается, ей нужен реванш за унижение, за то, что она, бесплатная рыбка, опять попалась на крючок, на дешевую блесну пустых слов. Что за чертова шарманка!

Да ладно бы Валера вправду хотел эту Катьку, так он от нее в жарком поту бегал. И эти помойные твари тоже людьми считаются, избирательные права имеют, на дорогах рассекают! Размазать ее по стенке… Напрасно Карантина считала своим врагом Валеру, тот был в сравнении с Барабаном чистым ангелом. Вот где был враг, безжалостный, неумолимый, равновеликий Карантине враг.