Страница 4 из 48
Такая дрянь, безделица, сбоку припёка – мужичонка. А вот без него никакой картины торжества, никакой! Что ни нацепи, как ни упакуйся!
Какой это был дорогой аксессуар – он нигде не продавался в открытую. Женщины продавались повсеместно, мужчины как мужья в продажу не поступали, а те, что все-таки поступали, стоили столько, сколько Катаржина, раздвинув ноги и разинув рот, не заработала бы и за сорок лет. А ей и было сорок лет.
Она в тайном бешенстве, все так же полуулыбаясь, злобно разглядывала супружеские пары. Вот уроды! Особенно ее выводили из себя толстопузые тетки, при которых с какой-то неумолимой обязательностью мужичонки были. Краем глаза эти усатые-полосатые поглядывали на Катаржину. Один даже многозначительно кашлянул и стрельнул гульливым глазом, когда его мадам в безразмерном сарафане цвета хаки пошла отлить в клозет. Знаем мы эти кашли и эти глазки!
Конечно, несчастная ошибалась. Одиноких женщин было предостаточно на всем белом свете, было их достаточно и в аэропорту Шарль-де-Голль. Но с жестокой аберрацией зрения, свойственной обойденным людям, Катаржина всюду видела замужних, как голодный видел бы еду.
«Lundi, mardi, merdedi… – считала она дни недели, – вот именно, что сегодня у нас merdedi…»[1]
Вырядилась, тварь! – услышала она внутри себя голос мамы и ответила внутренним жалобным голосом – да, вырядилась… от аэропорта до аэропорта. Пять дней в неделю Катаржина убирала в г. Париже чужие квартиры, так что серебряные босоножки и золотые сердечки терпеливо ждали хозяйку в шкафу до субботы, когда можно было наконец прошвырнуться. А приземлившись в г. Санкт-Петербурге и наняв такси до Балтийского вокзала, в оном такси и планировала Катаржина частичный, но глубокий ребрендинг. В сумке лежал, впрок заготовленный, «прикид для мамы» – черный свитерок, черные плоские тапочки, черная заколка для волос.
А без вариантов. Иначе к дочери не подпустит. Ника, Никуша…
У Катаржины была в России дочь, ее звали Вероника, ей исполнялось через неделю шестнадцать лет, они не виделись три года.
Глава третья,
в которой читатель знакомится с очаровательным персонажем, Андрей Времин получает новую работу, а Катаржина Грыбска продолжает роковое движение в сторону родины
– Чудненько, Андрюша, просто чудненько…
Доволен ли был Жорж Камский работой Андрея в самом деле? Или пребывал сегодня в ласковом тоне, испуская на всех и для всех лучи блаженства?
Этого Андрей и не пытался понять. Жорж был монстр из монстров, оборотень из оборотней, но так ему полагалось по чину. На складе, где инопланетянам-диверсантам, внедряющимся на землю, выдают маскировку в виде белкового тела, Жорж вытащил самый выигрышный билет.
Он был, как теремок, не низок не высок, черноволос, голубоглаз, прямонос, белозуб. Он был профессиональный герой-любовник, артист народных сериалов. Вот только попка и ножки достались Жоржу от какого-то другого боекомплекта. На таких кривоватых жирненьких отростках вываливаются деловые из своих «крузжроверов». Не мог себе позволить народный любовник ни шорт, ни брючек в обтяжку, страдал, ложился под нож, но в заднице его заключалось что-то дьявольски консервативное, какой-то осколок вечности сидел в ней и возвращал буквально все на круги своя.
На участие в народных сериалах Жорж Камский тратил менее десятой части таланта, и оставшиеся части бродили в нем едкими грозными волнами, толкая в объятия ложных друзей мужчины. Автор имеет в виду пьянство и разврат! Но и это, о чем вы подумали, тоже, это тоже…
Жорж был милейший прохвост и при этом толковый малый, всем ленивым сердцем любящий искусство. Он рвался на сцену, «чтоб все они увидели» – Георгий Камский большой артист, а не дрессированная сериальная мартышка. Он решил сыграть Арбенина в «Маскараде», роль, трагическую как по сути, так и по судьбе: она не удавалась никогда и никому.
Кавказские горы рифмованного лермонтовского текста Жорж освоил, почти не срываясь с его ослепительных хребтов. Нарыл грамотного непьющего режиссера из провинции. Уговорил несносную (по части торговли за гонорары) красавицу Калинину на роль баронессы Штраль. Дело дошло аж до буклета и программки – здесь и появился наш Андрей, долго искавший себя в мире превращений и остановившийся пока что на полиграфическом дизайне. Не было только героини, отравленной в финале романтическим супругом, не было Нины, главной партнерши. На репетициях вместо Нины реплики подавал коренастый разбитной помреж.
Камский просмотрел сотни молодых актрис и всех забраковал. Он искал сочетания привлекательности, кокетства, чистоты и таланта, но химического соединения всех ингредиентов в нужной пропорции не находил. Особенно плохи дела были с чистотой. На показах Жорж досадливо морщился и шептал: «Яма. Опять Яма. Яма forever…», имея в виду персонажей повести А.Куприна, проводящих жизнь в веселом доме.
Для изображения жертв общественного темперамента (так элегантно именовали проституток старинные публицисты) годились буквально все молодые женские дарования. Для лермонтовского ангела не подходил никто. Актерки вереницами тянулись на лютый Жоржев кастинг и падали замертво, сраженные его пронизывающим демоническим взглядом. У одной он находил плебейский рот, у другой пошлый выговор, у третьей глупые глаза, у четвертой б …… ий смех, у пятой развязную походку…
С горя, по наводке режиссера, Камский даже выписал из провинции тюзовскую актрису, игравшую все, от деревьев до моноспектакля по Цветаевой, но та оказалась крошечной, носатой, чернявой татаркой. Совершенно гениальной, но с оттенком угрюмой, человеконенавистнической и на редкость разнообразно самобытной меланхолии, столь свойственной интеллигенции уральского региона. Камский тетку полюбил, отвел к своему парикмахеру, снял квартиру и дал роль Неизвестного.
Зная о мучениях Камского, Андрей в буклете пока что поставил на месте Нины известный портрет Натальи Николаевны Гончаровой.
– Ну да, – хмыкнул Жорж. – Конечно… Да мы уж их и причесывали под Наталью, и мыли, и в платья наряжали, все равно что-нибудь вылезает. Не бордель, так подворотня или этот их… фитнес… Слушай, может рискнуть, взять не актрису? Найти в интеллигентной семье девочку, такую с косами, которая на пианино играет. Они вообще остались на свете, эти чистые девочки с косами, или они уже с тринадцати лет… ….. ?
Жорж заметил, что Андрей поморщился, и притворно-виновато захлопал ресницами. Ему дико нравилась Андрюшина брезгливость в половых вопросах.
– Девочки с косами, разумеется, остались. То есть никуда не девались.
– Да? А что ж ты на какой-нибудь такой не женишься, а ходишь вокруг этой своей поющей змейки?
Осеннее солнце било в окна дорогостоящего, сияющего белым и стальным, офиса Камского на Полянке, а он сам сидел за столом среди собственных фотографий на стенах, в белом джемпере и белых кроссовках. На джемпере у ворота красовались две полосочки, черная и красная, и такие же полосочки имелись на белых носочках Жоржа.
Камский с удовольствием заметил, как на щеке у Андрея дернулся раздраженный нерв.
– Ладно, ладно, дружище, не сердись на старого циника. Мы ведь, циники, все из бывших романтиков, а что может быть страшнее разлагающегося в душе романтика?
Он все вертел в руках черно-белый, с легким золотом буклет, уже решив, что Андрюшу надо бы попридержать возле себя. Славный мальчуган.
– Андрюш, кстати, о любви: не хочешь немного подзаработать? Страсть расходов требует. Ты же в Историко-архивном немножко учился?
– Год всего.
– Ну и достаточно. Разбери мой архив, умоляю и припадаю к стопам. Вон папки на стеллажах.
– А что там?
– А я знаю? Письма трудящихся, сценарии какие-то, пьесы, рассказы жизни. Пишут и пишут, мать их грамота!
1
Катаржина считает дни недели по-французски и называет среду – mercredi, день Меркурия – merdedi, то есть «день дерьма».