Позор и чистота

«Младенческий сон души», в котором пребывала Ника, пока не знал серьезных вторжений. Всю свою маленькую жизнь она провела в доме с бабушкой и оттого чувствовала родство со всеми хорошими девочками из сказок. Дом, девочка, бабушка – даже не надо глаголов, сказка уже началась. А раз мама говорит, что надо ехать в Москву, – надо ехать в Москву. Для того цветка, в чашечке которого спала душа Ники, это ничего не означало. Она и половины слов, которые произносила бабушка, не понимала, но никогда не переспрашивала и объяснений не просила.

Все что-то говорят. И дождь говорит, и кошка говорит. А красивые женщины по телевизору поют: «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи». Разве их поймешь? Она спросила Аню, та фыркнула – ты давай как-нибудь сама шевели мозгой. А потом подзуживать стала: у бабушки спроси.

Ага, спросишь у нее. В чулан еще запрет, как тогда, когда на дискотеку ночную попросилась. Один раз! В позапрошлом году светил спортивный лагерь на лето, почти бесплатно – ни в какую. Коля Пименов, очкарик, проводил до дому – вышла с граблями и стоит. Смешная бабушка… Да я и сама поняла про поцелуи, только странно про такое петь.

Свирепо и беззаветно любила внучку Валентина Степановна. Не хотела отпускать ее в Москву с Карантиной. Та рассчитала по-своему: мать в Крым, она в столицу. А там уж на три дня – не на три дня, ничего не поделаешь, за две тысячи кэмэ не покомандуешь. Однако Грибова-старшая чуяла западню и дочь свою знала.

– Как вы вернетесь, так и я поеду. А дом оголять не дам. Вот еще новые новости! И билет мне покажи на обратно.

Да пожал-ста, мамуля. Вот ума палата – кабудто билет ни сдать, ни поменять нельзя.

Съездили в Питер, прикупили доче кеды в дорогу и туфли. Но дорогущее все! Карантина ахала – Париж оказался сравнительно дешевый городок.

А в это время Андрей прикидывал, куда поселить новых родственников. Диван им разложу – сам в кухне, на матрасе, решил пуританин. Потерплю три дня. Если, конечно, дело обойдется тремя днями. Тут уверенности не было. Он понимал, что столкнулся с человеческой настырностью в острой форме.

Настырность – качество древнее, однако люди, внедряющиеся в жизнь как разрывные пули, попадались Андрею все чаще. В основном то были женщины. Для них не существовали долгосрочные планы, сознательность повадки – какие у пули могут быть планы? Будучи глухими и слепыми к жизни окружающих, настырные немотой не отличались. Карантина звонила из Луги шесть раз, и каждый раз прижатая к уху трубка телефона нагревалась и запотевала. Расскажи-ка мне, отец, что такое есть потец? — вздыхал Андрей, повторяя в уме кошмарно-тоскливые стихи Введенского, и отвечал сам себе: – Потец – это пот, выступающий от смертельной тоски на ухе человека, который принужден слушать бред злобной и нахальной женщины, решившей его использовать. К тому же, говоря с Карантиной, Андрей всякий раз вспоминал подслушанную в детстве исповедь дядьки-Валерки, и его слегка мутило.

С этим он и боролся. Уговаривал себя. Да, он случайно узнал об этой даме постыдную тайну, однако она тут при чем? А если бы он такое узнал о друзьях, о родителях, о возлюбленных – неужели перестал бы верить им, любить их?

Неужели перестал бы? Так вот на чем все держится – на личных тайнах.

А если допустить, что наша жизнь действительно кому-то неведомому вся открыта, вся разложена перед ним, и этот несчастный (допустим, ангел-хранитель) каждую минуту видит все?! Как он может после этого любить человека, помогать ему? Хотелось бы верить – когда человек сидит на унитазе, ангелы-хранители все-таки деликатно отворачиваются.

«Я уверен, что люблю Эгле, – думал Андрей. – У меня меняется состав крови, когда я вижу ее или даже только думаю о ней. Но я не знаю о ней ничего позорного, грязного. А вдруг узнаю? Что будет со мной? Или, как утверждает Жорж, любовь – это недостаток информации?..»

Пугали Андрея и явные ноты какого-то смутного призыва в речах Карантины. Ничего не зная о нем (и не интересуясь его делами вовсе), она пылко выражала восторг перед умом, образованием, мужественностью и душевными добродетелями Андрея. В этом чувствовалась накатанная дорожка. Карантина была убеждена, что в общении с мужчинами катит только беспардонная лесть. Что они боятся и презирают женщин, но могут увлечься собственным отражением в их глазах. Соблазнять племянника она всерьез не собиралась, вела себя так, как привыкла вести себя с мужчинами, а мужчины были для Карантины именно что «все мужчины». Как для русского партизана все немцы – фашисты.

Андрей для общего житья был приятный, симпатичный человек. С таким оказаться в одном купе – удовольствие. Не чавкает, не храпит, анекдоты не травит и с разговорами не вяжется. Он умел уступить, не дергал людей просьбами и хорошо видел себя со стороны. Однако с Карантиной, чуял Андрей, он сорвется.

Но дочь Карантины тронула его сердце, и он хлопотал, закупал продукты, составлял культурную программу – может, получится куда-нибудь сводить нашу девочку. Сестрица! И тоже любит Эгле – настоящая сестра. Вот Бог послал. Ради нее можно стерпеть и мамашу. В конце концов, не смухлюй она тогда, и не было бы Вероники на свете, вот так-то вот.

Дядька-Валерка покуда бунтовал против судьбы и явиться к Андрею для встречи на высшем уровне твердо не обещал. В его душе неожиданно образовались силы одолеть новый этап несогласия с действительностью, и дядька бодро пошел по этапу. Когда на милом, скромном фуршете после концерта в Музее истории демократии к нему приблизилась Изольда с огромной вишней, которую она держала за плодоножку, покачивая точно колокольчик, и нежно сказала: «Ам! Ам!», дядька ответил: «Уймись, крыса» – и решительной походкой героя не нашего времени отправился пить водку в любимую рюмочную на Большой Никитской…

Восьмого сентября, ясным теплым утром, Карантина с Никой прибыли на Ленинградский вокзал.

Как известно, всех, прибывших на этот вокзал, первым делом встречают плотные ряды якобы-таксистов, предлагающих проехать пару-тройку километров за неземную сумму. Автор убежден, что это не реальные шоферы, а нанятые городской администрацией статисты, призванные сразу и резко продемонстрировать приезжим, что жизнь в столице – это вам не шуточки.

Но это не Карантине было объяснять. Пробормотав: «Отвяжитесь, пираньи!», она прошествовала на улицу, где мигом поймала то, что ловят все вменяемые новоприбывшие на Ленинградский вокзал фигуранты, – грязные «Жигули» с разбитым лобовым стеклом и восточным человеком средних лет за рулем, который кивал на все слова, обращенные к нему, и понимал из них примерно одну четверть…

Добро пожаловать в ад, Катерина Павловна!

6. «А тем, кто сам добровольно падает в ад, добрые ангелы не причинят…»

Глава шестнадцатая,

в которой пока сбываются не все мечты наших героев

Накануне приезда родственников, хотя времени не было никакого, Андрей извернулся и забежал к Эгле домой. Королева Ужей хандрила, не репетировала, ни с кем не общалась и даже с Андреем разговаривала сердито. Вообще-то она разговаривала по-хамски, но Андрей никогда таких эпитетов по отношению к ней не допускал и в мыслях.

Расстроилась, что концерт, по ее мнению, был неудачный. Сердится. Вот, попался под горячую руку… Если бы кто-то объяснил ему, как он развращает талантливую, но невоспитанную девушку своей добротой… но этот кто-то был надежно заблокирован в уме Андрея.

Эгле с директором Наташей снимали трехкомнатную квартиру на Тверской-Ямской у женщины-искусствоведа, уехавшей в Германию к дочери. Эгле любила это жилище за старомодное изобилие книг. Она была уверена, что все книги, пусть смирно стоя на полках, имеют постоянное и сильное излучение. «Я облучаюсь, даже когда сплю!» – восклицала она.

Эгле просмотрела запись концерта, привезенную Андреем, но велела на сайт ее не выставлять. Она возненавидела этот концерт из-за наглой обструкции, которую устроил демон Камского. Она не употребляла таких терминов и не вполне понимала точные причины своего энергетического провала, а потому злилась еще больше, ругала группу, зрителей, директора, саму себя. Досталось и Андрею.