Позор и чистота

Этот обрывок древней молитвы, этот стон измученной души, приговоренной к каторжной работе любви, этот полустертый, затерянный в грязных веках алмазный осколок разговора богов — как Андрей понимал его! Ведь он сам жил в заколдованном лесу, поджидая свою владычицу, и пылкая риторика влюбленного бога, искренне и лицемерно молящего о свободе, которая ему не нужна, была для Андрея родной речью. Он говорил с нею так – но только в мыслях. И она отвечала – тоже в мыслях. Отпусти! Не могу больше любить! – Но я не держу тебя. Держишь! – Несносный мальчик, ты свободен. Нет! Я заколдован, ты привязала меня, отвяжи, отпусти, дай дышать… И она смеялась. Всегда смеялась на этом месте.

Это особенный смех – так смеются те, кому дано вызывать любовь к себе. Как они могут кого-то отпустить? Вызвавший ветер любуется вызванным ветром, его не заботит судьба тех, чьи домишки снесены ураганом.

……………………………………………………………………

Говорит Нина Родинка:

– Однажды мне довелось увидеть порнографический ролик 1925 года. Незабываемое, волнующее зрелище! На старенькой пленке появились два трогательно размытых силуэта, он и она. В лесочке, на полянке под деревьями, они расстелили одеяльце, достали бутылочку, выпили и начали раздеваться. У женщины были маленькие, вялые грудки, у мужчины обыкновенный, не увеличенный до размеров бревна причиндал. Женщина погладила его как-то спокойно и ласково, точно домашнего котенка. Соитие прошло быстро и без фокусов. На наши глаза это вообще была не порнография, а пастораль. На лицах героев было написано неподдельное маленькое удовольствие, они лукаво улыбались и были напрочь лишены того остервенения, с которым пашут нынешние бедные порнолюди. Не пыхтели озверело, не содрогались, не пытались зажечь нас адским огнем того, что является внутренним переживанием и не поддается никакому внешнему выражению. Хороший летний денек на природе, милые забавы, как бы ставящие нужную точку в наслаждении жизнью этого дня… Они были никто. Просто человеки.

Самое главное было в финале. Грешники пошли к дому, на пороге обернулись к зрителям и приветливо помахали рукой. Они махали нам из 1925 года, отплывая в свой рай верхом на старой кинопленке, в свое «где-то нигде»…

Увлекательная мысль пришла мне в голову, и я залезла на порносайты. Где не нашла ни одного фильма, снятого на природе. Люди мучались в запертом пространстве, будь то квартира, офис, школа или кабинет врача. Вот в чем дело! Тот секс был частью природы. Этот – «искусством». В том порно не было никакого сюжета – такой фильм, будь он снят сегодня, никто и смотреть бы не стал. А наше порно целиком стоит на игровых ситуациях. И они все жестче, все круче, запретная черта все отодвигается, вот уже театр инцеста стал банальностью, вот уже и малолетки приелись… Те, первые грешники, терявшие невинность перед камерами, дружески приветствовали нас, которым после потери невинности была одна дорога – падать дальше. Они схавали только одно яблоко, и оно еще имело вкус! А нам осталось терзать голодными зубами огрызок.

«Ты хотела бы оказаться в 1925 году?» – спросила меня подруга. Боже! Я хотела бы оказаться в любом году любого времени, кроме своего! Вообще идея о том, что человек обязан верить, будто лучший день – это сегодня, самая идиотская на свете. Пошли бы вы рассказали о ней 6 августа 1945 года жителям Хиросимы…

……………………………………………………………………

Для Ники девушка на сцене была той самой принцессой, силуэт которой упрямо рисуют миллионы женских подростков Земли. Им уже сунули в пасть и куклу Барби, и тысячи глянцевых моделей, но нет – что-то иное грезится в смутных мечтах, чей-то облик волнует душки, не подиум, не игрушечный домик, а лес, блики солнца на траве, она идет по тропинке и рядом с ней тигр. Не дурно пахнущий гнилым мясом, не злобный, с длиннющими зубищами, а добрый полосатик. Ника стояла у сцены, сжатая толпой, но не ревела и рук не вскидывала – замерла, счастливая. Катаржина обнимала дочку, чтоб не раздавили, плохо слушала и злилась на хитрую девку-певичку. Она-то их знала-перезнала, эти бледные лица без косметики, эти тонкие усмехающиеся губы, эту презрительную повадку тех, кто не признает власти Тарантула. Дура-дочка, нашла принцессу.

Ну, голос ничего. Звонкий. Но песни дурные, разве сравнить с теми, что сволочь Валерка Времин сочинял?

По ощущениям Эгле, она проваливалась, несмотря на вопли публики. Кто-то сегодня тормозил ее, кто-то мешал, не давал взлететь. Два раза отказывал микрофон, Ленка-труба сыграла тяжело, грубо, да и опоздала на три такта, Сайру вообще пора убить. «Ну что, девчонки, отлетели?» – закричала в финале бодрым тоном –

Это была заводная песня, и некоторая мрачность текста совершенно рассеивалась зажигательным исполнением. Девушки-петрушки явно ждали ее и принялись исправно метать на сцену флаера. Катаржина стала оттаскивать дочку подальше от фанаток, в ее планах вообще было затеряться, отвязаться от дочкиных лужских подружек и только вдвоем проникнуть за сцену к мнимой принцессе. Чтоб видела – мать может все!

– Тот паренек обещал… – бормотала она. – Да пошли, пошли, концерт окончен, мы сейчас найдем твою певицу…

Они и впрямь столкнулись в узком коридоре, ведущем к гримерке, Андрей вел Камского и kazarozу к Эгле, был утомлен переживаниями за нее, раздражен равнодушным видом Жоржа и оттого довольно сердито попросил сперва обождать. Дворец культуры имени Советская-Власть-Приказала-Всем-Долго-Жить не ремонтировали лет тридцать, так, латали кое-что, он съежился, в тоске ожидая сноса, старчески мигал тусклыми лампочками, желтел, как горчичниками, пожилыми плакатами на стенах и уже давно не понимал, что там выли и орали на его сцене. Но, в отличие от злобного Отеля Стивена Кинга, он ничего не мог поделать с новыми постояльцами. Даже напугать.

– Что ты дрожишь как овца? Дашь ей диск, назовешь имя, она распишется, что дрожать, не понимаю. Вот было бы с чего…

В гримерке же – в которой Эгле было по сути нечего делать, ибо она не гримировалась, ей только чуть пудрили лицо – шел сумбурный нервный диалог между Эгле и Камским на виду у всей группы. Которая была рада-радешенька хоть сколько-нибудь оттянуть миг жесткого разноса от Королевы за лажу на концерте.

Камский говорил пустые слова благодарности, а Эгле пыталась понять, откуда в ней поднялась волна ненависти к гладкому, точно отлакированному, красавчику. Она резко отвечала – она считает выступление провальным и хвалить ее не за что. На что Камский сказал, что как артист артиста он ее прекрасно понимает, но внутренние оценки – это одно, а чувства зрителей – другое. И талант, талант! Может быть хуже, может лучше, но талант виден всегда… Они беседовали мирно, а их демоны, остолбенев от злости и оскалив зубы, готовы были разорвать друг друга. Это демон Камского сорвал концерт Эгле от зависти! Это он мешал ей вылить в зал настоящий жар, от которого публика плыла и краснела как в парилке. И что ему приспичило распоряжаться в чужом пространстве? У него была громадная аудитория, куда больше, чем у Эгле, ему писали сотни фанаток, так какого черта распалилась эта ненасытная утроба? А к душе приревновал, к завороженной душе бедного влюбленного! Не мог вынести сияющих глаз Андрея. Заколебали его чистые горячие лучи, которые испускал, сам того не ведая, Блёклый воин.