Страница 3 из 54
Встречное приспособление народа позволило коммунистам — через четыре десятилетия после захвата власти! — пойти на ощутимое сокращение размаха деятельности своей карательной машины. К тому времени она перемолола значительную часть населения страны, но, как мы теперь хорошо знаем, так и не сумела сделать коммунизм необратимым.
ХХ-й век не уникален в истории России. Сколько ни углубляйся в наше прошлое, к какому его отрезку ни обратись, постоянно бросается в глаза, особенно на фоне остальной Европы, действие фактора, который писатель Трифонов вынес в заголовок своего исторического романа. Имя этого фактора — нетерпение. Россия — едва ли не мировой чемпион по части народных восстаний, крестьянских войн и городских бунтов.
Непокорность отличала не только низы общества, но и его верхи. По удачному выражению ветерана Радио «Свобода» Фатимы Салказановой, «списки сибирских ссыльных за последние два века доказывают, что российское общество всегда противостояло авторитарной власти» (Русская мысль, 6.11.97). Вникая в подробности политических и общественных столкновений и противостояний почти на всем протяжении отечественной истории, видишь, что они почти неизменно разгорались именно на почве нетерпеливости (может быть, даже чрезмерной) русских. Мы — народ, мало способный, сжав зубы, подолгу смиряться с чем-то постылым, если впереди не маячит, не манит какое-нибудь диво. Когда же наш предок видел, что плетью обуха не перешибешь, а впереди ничто не маячило и не манило, он уезжал, убегал искать счастья в другом месте.
Кстати, именно эта черта русского характера сделала возможным заселение исполинских пространств Евразии. Как писал историк Л.Сокольский («Рост среднего сословия в России», Одесса, 1907), «бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России». Будь русский народ терпеливым и покорным, наша страна осталась бы в границах Ивана Калиты и, возможно, развивалась бы не по экстенсивному, а по интенсивному пути. В школьные учебники истории как-то не попал тот факт, что земли на Севере, Северо-Востоке, за Волгой, за Камой, к югу от «засечных линий» — короче, все бессчетные «украины» по периферии Руси — заселялись вопреки противодействию московской власти, самовольно. В 1683 дело дошло до царского указа об учреждении «крепких застав» против переселенцев, но и эта мера оказалась тщетной. Государство шло вслед за народом, всякий раз признавая свершившийся факт. «Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения, накладывали на них государственные подати и оставляли их спокойно обрабатывать землю» (А.Дуров, «Краткий очерк колонизации Сибири», Томск, 1891).
Помимо невооруженной крестьянской колонизации была колонизация вооруженная, казачья. Заповедь «С Дона выдачи нет», да и вся история казачества, этого глубоко русского феномена, слишком известны, чтобы об этом рассказывать здесь. Отдельную главу нашей истории составляет трехвековое сопротивление миллионов (миллионов!) старообрядцев всем попыткам заставить их перейти в официальную конфессию.
Восстания и крестьянские войны имели место, конечно, и в Европе, но в целом народы стиснутых своей географией стран проявили за последнюю тысячу лет неизмеримо больше долготерпения, послушания и благоразумия, чем мы. Они научились ждать и надеяться, класть пфениг к пфенигу, унавоживать малые клочки земли и выживать в чудовищных по тесноте городах. Они стерпели побольше нашего — стерпели огораживания, «кровавые законы», кромвелевский геноцид, истребление гугенотов, гекатомбы Тридцатилетней войны, они вырыли еще до всех механизаций почти пять тысяч километров (это не опечатка!) французских каналов и вытесали в каменоломнях баснословное количество камня ради возведения тысяч замков, дворцов и монастырей для своих господ, светских и духовных. Они и сегодня не идут на красный свет даже когда улица пуста.
Именно в европейской истории мы сталкиваемся с примерами «труднообъяснимого» (как выражается г-н Грачев) смирения и покорности. Труднообъяснимого именно с русской точки зрения. Особенно поразил меня, помню, один английский пример — и не из «темных веков», не из времен первых «огораживаний», а из XIX века. Герцогиня Элизабет Сазерленд (Sutherland) вместе со своим муженьком, маркизом Стаффордом, добившись прав практически на все графство Сазерленд площадью 5,3 тыс. кв. км, изгнала оттуда (около 1820 года) три тысячи многодетных семейств, живших там с незапамятных времен. И эти люди покорно ушли![3]
Мы уже не услышим народные голоса прошлого, они не расскажут, каково им было в жизни. Поэтому не возьмусь выносить суждение, какой народ был удачливее. Нет у меня и ответа на вопрос, хорошо или плохо то, что нас, русских, так и не выучили ходить по струнке. Но есть и нечто, не подлежащее сомнению: заявления о покорности «вечно страдающего» русского народа, которые и по сей день нет-нет, да и всплывают брюхом вверх то в одном, то в другом журналистском тексте, можно объяснить лишь невежеством заявителей.
Вопрос об эндемичности либерализма нуждается в новом рассмотрении
Второй почти общепринятый, почти не обсуждаемый постулат гласит: в России никогда не знали прав и свобод человека, независимой печати, независимого суда, «тысячелетней демократии» и прочих благ либерального общества, личность у нас всегда была бесправна перед лицом государства, в счастливой же Европе права человека лелеются с древности.
Углубление в древность отняло бы слишком много места, так что пропустим череду утомительных, малогигиеничных (в незнакомой с баней Европе) и кровавых веков борьбы между монархами и баронами за привилегии. Красивы эти века только в кино, да и права народных масс от этой борьбы прирасли ненамного. Но зато уж, думаем мы, едва Великая Французская революция провозгласила «Декларацию прав человека и гражданина», всякая личность сразу же оказалась огражденной от произвола. Но вот после принятия замечательной декларации прошло без малого полвека, и в 1834 в Париже произошло выступление, не слишком мощное, республиканцев против Луи Филиппа. У дома 12 по улице Транснонен был ранен офицер, и в наказание все жители дома, включая женщин и детей были зверски убиты. (Многие вспомнят литографию французского художника О.Домье, отразившую эту бойню.) В России 1834 года такое, согласимся, было совершенно невозможно.
В 1858, после покушения на Наполеона III, во Франции был принят закон «О подозрительных» (известный еще как «Закон Эспинаса»). Париж и крупные города очистили от лиц, имевших несчастье не понравиться полиции. На места была спущена разнарядка раскрыть в каждом из 90 департаментов заговоры с числом участников не менее 10, замешав в них всех заметных недоброжелателей монархии. «Заговорщиков» без суда отправили в Кайенну и иные гиблые места. Возможность защиты или обжалования исключалась. Европа отнеслась с пониманием: как-никак, это было уже третье покушение на Наполеона III. В России 1858 года подобное также было бы совершенно невозможно. Стало, правда, возможно в ленинско-сталинском СССР.
Следует ли отсюда, что в России тогда царила терпимость, а в Европе — тирания? Нет. Следует лишь то, что нынешнюю европейскую модель демократии, уважения личности и гарантий от произвола нельзя проецировать даже в прошлый век (простите, уже в позапрошлый), а тем более считать ее, как Ю.Гусман, тысячелетней. Данная модель сложилась буквально в последние десятилетия. Уже с трудом верится, что еще сравнительно недавно, 8 февраля 1962, в Париже был возможен «Кровавый четверг»— совершенно чудовищный расстрел (никаких резиновых пуль!) мирной уличной демонстрации. Отдадим прогрессу должное: сегодня, 39 лет спустя, такое в Париже уже кажется немыслимым.
Великая Французская революция провозгласила права и свободы, в чем ее великая и вечная заслуга, однако превращение этих превосходных идеалов в повседневную для большинства людей реальность заняло примерно век и еще три четверти. Приведенные эпизоды показывают, каким трудным и непрямым был этот процесс.
3
Казалось бы, скандальнейший факт, заслуживающий попасть в европейские хрестоматии по общественным наукам и учебники социальной истории. Ан нет! Если вы хотите докопаться до подробностей, не могу вам предложить ничего более доступного, чем прочно всеми забытая книга швейцарского экономиста, современника этих событий Жана Шарля Сисмонди "Этюды политической экономии" (Jean Charles Leonard Simonde de Sismondi. Etudes d’ économie politique. Paris, 1837). Данный факт не показался Западной Европе скандальным потому, что мало кто в мире обладает такими запасами послушания, как ее жители. Где уж нам.