Моцарт

Он лихорадочно работал над Реквиемом, не решаясь приступить ни к какому другому сочинению, отклоняя даже выгодные предложения, например, со стороны Да Понте о том, чтобы вместе с ним написать оперу, которая могла бы пойти в Лондоне в следующем сезоне.

Выражения, в которых Вольфганг отвечал своему старому соратнику, выдают тоску, разбуженную в нем всей этой историей. Этот ясный и светлый ум, этот «друг света», высмеивающий предрассудки, стал жертвой неотступно преследующего его кошмара. «Мои мысли в полном беспорядке, — пишет он Да Понте. — Я лишь с трудом поддерживаю равновесие. Меня не перестает преследовать образ этого человека. Я все время вижу его перед собой, он не дает мне покоя, упрекает в медлительности и строго требует обещанное произведение. Я непрерывно работаю, потому что работа утомляет меня меньше, чем отдых. К тому же я теперь чувствую себя более уверенно. Я знаю, что приближается конец моей жизни, что я скоро умру. Силы мои на исходе, а мне надо было бы еще столько сделать, я мог бы еще так радоваться жизни! Я надеялся на совсем другой результат своих усилий, но никто не может изменить течение своей судьбы. Никто не может изменить число отпущенных ему дней. Я смиренно принимаю повеления божественного Провидения и заканчиваю свою похоронную мессу. Дай бог, чтобы она была закончена вовремя!»

Душевное смятение, о котором говорит письмо, показывает, какую тревогу заронил в сознание композитора этот заказ и какая огромная вина лежит на глупце, окружившем себя такой таинственностью лишь для того, чтобы польстить своему смешному честолюбию. Разрешение загадки Реквиема, которая для нас таковой больше не является, вполне могло бы утешить бедного Моцарта, если бы он ее узнал. Тот человек, чья мрачная манера произвела такое тяжкое впечатление на музыканта, был поверенным одного дворянина, который хотел создать себе репутацию композитора, будучи неспособным написать ни одной строчки музыки. Моцарт долго смеялся бы, узнав, что для графа Вальзегга такие заказы были обычным делом; заставляя видных музыкантов писать сонаты, концерты, симфонии, он отдавал их гравировать с добавлением своей фамилии и передавал для исполнения собственному оркестру в присутствии своих друзей, которые разносили слух о величии и разнообразии его талантов. Таинственность, которой граф окружал свои заказы, и строгая анонимность, соблюдаемая его доверенным, исключали разоблачение мошенничества; наш любитель считал, что произведение становится его собственностью, как только он за него расплачивался, и гордо присваивал себе авторство, равно как и восторги слушателей.

Судьба порой оборачивается жестокой иронией. Говорили, что после всех страданий, отравлявших существование великого Моцарта, даже его последние дни были омрачены мучившей его тревогой при мысли о том, что он писал похоронную мессу для себя и умирает, не успев ее закончить. Какой-то честолюбивый дурак стал орудием этой трагической фатальности, концентрировавшей скорбь и отчаяние вокруг больного, в ушах которого непрерывно звучали хоры и орган зловещей церемонии. Из писем мы знаем, что Моцарт смерти не боялся. Он не боялся бы ее и теперь, если бы его, как и всех артистов, не мучила мысль о том, что у него не хватит времени, чтобы закончить то, что он должен совершить. Сколько еще симфоний, опер могло бы родиться, если бы в тридцать пять лет он не оказался истерзан разочарованиями, печалью и лишениями?.. Смерть, писал он когда-то отцу, это наш доброжелательный и состраждущий друг. Сегодня, когда смерть сидит у его порога, он видит в ней непобедимого врага, который одним жестом разрушает все надежды и чаяния человека.

Констанца пыталась рассеять его мрачные предчувствия; она говорила Вольфгангу, что он скоро поправится, водила его в Пратер, чтобы он мог видеть деревья, лужайки. Но ничто его не утешало. Он без конца говорил о близкой смерти, о Реквиеме, который уже должен быть готов, и о Сальери, которого обвинял в том, что тот его отравил. Несмотря на ревность, которую Сальери испытывал к более великому и менее счастливому, чем он сам, сопернику, итальянец явно не был способен на такое преступление, так что Моцарт тут же воздавал должное этому полнокровно живущему конкуренту. Он радовался, когда Сальери хвалил Волшебную флейту. Но болезнь усиливала в нем манию преследования, подтачивавшую его уже несколько лет, — результат его неудач. Нет сомнения, что хотя музыканты, которых затмевал его несравненный талант, и не пытались сократить его дни, они делали все для того, чтобы преградить ему дорогу, и в этом весьма преуспевали. Глухая война против Моцарта, которую вели его противники, и притом победоносно, в течение всей жизни, опустошала его больше, чем болезнь. Сальери, как и аббат Фоглер, был ярким представителем тех состоятельных композиторов, которые коварно мешали успеху великого зальцбуржца.

Однако похоже, что, по какой-то новой иронии судьбы, именно теперь наступало время его триумфа, — в тот самый момент, когда было уже слишком поздно, чтобы он смог им воспользоваться. Волшебная флейта имела огромный успех и, благодаря оборотистости Шиканедера, практически не сходила со сцены; Не исключено, что отчасти это объяснялось тем, что запрещенное Леопольдом II франкмасонство работало во славу произведения, отобразившего его идеалы в самой восхитительной форме и с самыми убедительными акцентами. Из Голландии и Венгрии поступили предложения о концертах. Англия ждала новых опер Моцарта. Крупные музыкальные столицы оспаривали между собой приоритет и честь поставить новые произведения маэстро теперь, когда он уже не мог их написать; его последние силы были потрачены на роковой Реквием Вальзегга, и ему были посвящены последние мысли умирающего.

Не будем держать зла на честолюбивого дворянина. Он оказался, сам того не ведая, своего рода орудием судьбы, приглашавшей Моцарта написать финальную сцену для того духовного пути, этапы которого обозначили великие произведения его религиозной музыки: первая Месса Соль мажор (KV 49), написанная в двенадцатилетнем возрасте, PaterDominicusMesse, исполнявшаяся в следующем году в Зальцбурге (KV 66), Месса До мажор (KV 220), Кредо-Месса (KV 257), не говоря уже о многочисленных литаниях, других религиозных сочинениях, в том числе последнее из них — мотете Ave verum (KV 618), «религиозных сонатах» Vesper (KV 339). Если некоторые из этих сочинений, несмотря на несомненную набожность Моцарта, и сохраняют некоторый мирской характер, особенно те, что написаны были в юном возрасте, и порой мало отличаются, кроме заголовка, от «нецерковной» музыки, все же следует признать, что главной чертой творчества Моцарта была его религиозность, В самом деле, религиозен человек, который творит в благородстве и чистоте души сочинения, пронизанные святостью. Религиозна природа гения художника, а не сюжеты, которые он пишет или использует в качестве тем для своих поэм и мелодий, и именно она приближает или отдаляет его от Божественного. Сезанн, когда писал пейзаж или яблоки, был ближе к абсолюту и святости, чем Рубенс в своих композициях на религиозные темы. Реквием, которому Моцарт посвятил последние мгновения своего творчества, является, таким образом, вершиной и этого творчества, и жизни, — даже в том неоконченном виде — что само по себе есть символ трагической фатальности, довлевшей над судьбой музыканта, — в каком он его оставил.

Он слег 20 ноября 1791 года, и встать с постели ему уже было не суждено. Собравшиеся на консилиум 28-го врачи признали его состояние безнадежным. У него была потовая лихорадка, говорили они, лекарств против которой не существовало. «Я чувствую, что о музыке больше не может быть и речи», — вздыхал он. Но в минуты, когда страдания давали ему некоторую передышку, он еще продолжал работать над Реквиемом. Он попросил окружавших его друзей спеть вместе с ним завершенные части и своим почти неслышным голосом вел партию альта. Когда дошли до Lacrimosa, силы внезапно оставили его, и он, рыдая, рухнул на подушку.