На воде

Огонь в очаге почти потух. Я подбросил хворосту и стал спиной к пламени, чтобы согреться, — мороз подирал меня по коже.

У меня хоть была надежда, что я умру в уютной комнате, что над моей постелью склонятся врачи, а на столе будут стоять склянки с лекарствами!

А эти несчастные целые сутки, задыхаясь, метались на соломе, одни, в нетопленной лачуге!

Снаружи послышался стук копыт и шум подъезжающей коляски; вошла сиделка, очень довольная, что нашла работу, ничуть не удивленная и не испуганная этой картиной нищеты и смерти.

Я оставил ей немного денег и, кликнув собаку, бросился бежать; я бежал, словно преступник от погони, бежал со всех ног, под дождем, все еще слыша свистящее дыханье двух гортаней, бежал домой, где меня ждали теплая комната и вкусный обед, приготовленный моими слугами.

Но я никогда этого не забуду, как не забуду и многое другое, что вынуждает меня ненавидеть нашу планету.

Бывают минуты, когда меня охватывает страстное желанье не думать, не чувствовать, желанье жить, как животное, в светлом и теплом краю, на желтой земле, без яркой, кричащей зелени, в какой-нибудь стране Востока, где отходят ко сну не печалясь и просыпаются не горюя, где знают волнения, но не знают забот, где умеют любить без терзаний, где едва чувствуют, что живут на свете.

Я поселился бы в просторном квадратном доме, похожем на огромный, сверкающий на солнце ящик.

С террасы видно море, где, словно заостренные крылья, скользят белые паруса греческих или турецких кораблей. Наружные стены почти без окон. В обширном внутреннем дворе, под сенью пальм, знойный воздух недвижим. Струя воды бьет под самые верхушки деревьев и, дробясь, падает в большой водоем, дно которого посыпано золотым песком. Я ежечасно купался бы в нем, между двумя трубками, двумя сновидениями, двумя поцелуями.

У меня были бы невольники, черные, красивые, в длинных, легких одеяниях, босые, которые быстро и бесшумно двигались бы по пышным коврам.

Стены в моих покоях были бы мягкие и упругие, как женская грудь, а на диванах, сплошным кольцом окружающих каждый покой, лежали бы подушки всех размеров и форм, чтобы я мог растянуться на них поудобнее.

Потом, когда мне наскучит этот сладостный отдых, наскучит грезить наяву и в праздности предаваться неге, я велю привести к моему крыльцу белого или черного скакуна, быстрого, как серна.

И я помчусь стрелой, упиваясь встречным ветром, который хлещет по лицу и свистит в ушах, когда скачешь во весь опор. И буду носиться по этой многоцветной земле, душистой и пьянящей, как доброе вино.

В тихий вечерний час я бешеным галопом доскачу до необъятного горизонта, розовеющего в последних лучах солнца. В том краю в вечерних сумерках все розовеет: опаленные солнцем горы, песок, одежды арабов, верблюды, лошади и палатки. Розовые фламинго снимаются с болот и взлетают к розовому небу; и я, в исступлении, закричал бы от восторга, погружаясь в розовое море бескрайнего мира.

Я не видел бы больше, как вдоль тротуаров на неудобных стульях сидят одетые в черное люди, пьют абсент и под грохот колес говорят о делах.

Я забыл бы про цены на бирже, про политические события, про смены министерств, про весь тот бесполезный вздор, на который мы расточаем свою короткую, обманчивую жизнь. К чему столько усилий, страданий, битв? Я наслаждался бы покоем, укрывшись от бури в моем роскошном, светлом жилище.

У меня было бы четыре, нет, пять жен, и я держал бы их в уединенных, укромных покоях, — пять жен из пяти частей света, которые одарили бы меня цветением женской красоты, распустившейся во всех племенах мира.

Крылатые грезы носились перед моими закрытыми глазами в моем дремлющем мозгу, когда я услышал, что мои матросы встают, зажигают фонарь и молча принимаются за какую-то работу.

Я крикнул:

— Что вы там делаете?

Раймон ответил несколько смущенно:

— Готовим перемет, мы думали, может, вы захотите порыбачить, если утро будет погожее.

В бухту Are в летнее время стекаются рыболовы со всего побережья. Приезжают целыми семьями, ночуют в гостинице или в лодках, едят уху с чесноком на взморье, в тени сосен, на которых потрескивает нагретая солнцем смола.

Я спросил:

— Который час?

— Три часа, сударь.

Не вставая, я протянул руку и распахнул дверь, ведущую в кубрик.

Бернар и Раймон сидели на корточках в этой низкой конуре, через которую проходит мачта, укрепленная на киле, и где хранится такое множество разнообразных и удивительных предметов, что ее можно принять за воровской притон: на стенах в стройном порядке развешаны всевозможные инструменты — пилы, топоры, свайки, разная снасть, котелки; медные обручи сверкают под лучом фонаря, подвешенного между якорными битенгами рядом с ящиками для цепей; и среди всего этого мои матросы, присев на корточки, старательно наживляли бесчисленные крючки, привязанные к бечеве перемета.

— А когда мне нужно будет вставать? — спросил я.

— Да пора уже, сударь.

Полчаса спустя мы втроем, покинув «Милого друга», сели в шлюпку, чтобы протянуть перемет у подножья Драммона, подле Золотого острова.

Спустив на дно бечеву длиной в двести — триста метров, мы наживили донки, заякорили шлюпку при помощи камня, привязанного к канату, и занялись ловлей.

Уже рассвело, и я отчетливо видел склон Сен-Рафаэля, возле узенькой бухты Аржанс, и темную цепь Мавританских гор, уходящую в открытое море до мыса Камара, за бухтой Сен-Тропез.

Из всего южного побережья я больше всего люблю этот уголок. Я люблю его, словно я здесь родился, вырос, люблю за то, что это дикое и живописное место, еще не испорченное парижанами, англичанами, американцами, светской публикой и авантюристами всех стран.

Вдруг донка в моей руке дернулась, я вздрогнул; потом легкое сотрясение, от которой леска затянулась вокруг моего пальца, потом мою руку потянуло вниз, и я с бьющимся сердцем потихоньку стал выбирать леску, жадно вглядываясь в прозрачную синюю воду, — и вот под тенью лодки мелькнуло что-то белое, извивающееся.

Мне померещилось, что это огромная рыбина, а когда мы подняли ее в лодку, она оказалась не больше сардинки.

Потом мне попадались другие: голубые, красные, желтые, зеленые, блестящие, серебристые, золотистые, пятнистые, полосатые, крапчатые — красивая средиземноморская рыбешка, такая разноцветная и пестрая, как будто ее раскрасили нарочно; поймали мы и колючих ельцов, и страшных чудищ — мурен.

Нет ничего увлекательней, как выбирать перемет. Что вынырнет из воды? Какое замирание сердца, какая радость или разочарование при каждом появлении крючка! Как весело, когда издали заметишь крупную рыбу, которая, дергаясь, медленно приближается к тебе.

В десять часов мы уже снова были на борту яхты, и матросы, сияя от гордости, объявили мне, что наш улов весит одиннадцать килограммов.

Но мне дорого обошлась моя бессонная ночь! Мигрень, жестокая мигрень, которая страшнее всякой пытки, которая долбит мозг, сводит с ума, путает мысли и рассеивает память, подобно тому как ветер взметает пыль, — мигрень сразила меня, и мне пришлось растянуться на койке со склянкой эфира.

Через несколько минут я услышал тихий рокот, потом он перешел в жужжание, и мне показалось, что тело мое становится все легче и легче, словно превращаясь в пар.

Потом мало-помалу ум мой погрузился в дремоту, и меня охватило сладостное оцепенение, хотя мигрень не унималась, а стала только менее мучительной. Это была уже не жестокая пытка, против которой восстает все наше существо, а тупая боль, с которой можно примириться.

Потом странное и приятное ощущение пустоты разлилось по всему телу, и я почувствовал, что и ноги и руки мои становятся невесомыми, словно кости и мышцы истаяли и осталась одна только кожа, чтобы я, погруженный в благодатный покой, мог познать всю сладость жизни. И тут я заметил, что боль отпустила меня. Она ушла, она тоже растаяла, испарилась. И я услышал голоса, четыре голоса, которые по двое вели беседу между собой, но я не мог разобрать, о чем они говорили. Иногда до меня долетали только невнятные звуки, иногда я улавливал отдельные слова. Потом я понял, что это шумит у меня в ушах. Я не спал, я бодрствовал, я познавал, чувствовал, рассуждал; мысль моя работала с необычайной точностью и глубиной, с удесятеренной силой, и эта напряженная мозговая деятельность радовала и опьяняла меня.