Упрямица

– Что будем делать, хозяин? Куда пойдем? – спросил Жорж, преданный и тупой, может быть, и преданный потому, что тупой, как пень. – Диас уже в Мехико, и, наверное, богатых людей ни там, ни на дорогах уже не осталось. Всех обчистили до нитки.

– Я думаю… Оставь меня.

– Долго думать нельзя. – Маленькие свинячьи глазки Отто Шмидта буравили Лусеро. – Вы думаете, а Диас уже шагает. И не вздумайте удрать от нас, командир. Нам надо держаться вместе.

«Шмидт безумен, но насколько хватит этого безумия, чтобы выстоять в сражении с целой нацией?» – с горечью подумал Лусеро.

– Я не собираюсь распускать команду. Ты прав. Вместе нам веселее.

– И где мы будем веселиться? – настаивал немец.

– На севере, в Соноре. Там еще не тронули богатеев. А за границей штата есть серебряные рудники в Нью-Мексико.

Он внушал соратникам надежду… но не себе.

После долгого, утомительного марша, когда им приходилось голодать, обходя населенные пункты, чтобы не быть замеченными, они добрались наконец до окраины Дуранго. Лусе опасался, что его черный жеребец будет узнан местными жителями, и не решился въехать в город. Отряд окружил убогую кантину в предместье, к горлу хозяина приставили холодный ствол, и они получили кров, пищу и много, пожалуй, даже слишком много пульке. Все допились до беспамятства. Где были хуаристы? Они могли бы захватить их тепленькими.

В кантину наведывались вакеро и местный сброд. Понемногу там прибавлялось посетителей. В дымном помещении собралась постепенно целая толпа.

– Мне нравится твое выражение лица, Джордж, – обратился Лусеро к соратнику. – Ты похож на кота, узревшего множество беспечных мышей.

– Не в этом дело, шеф, – откликнулся тупой солдат. – Вы не поверите, что я узнал из их разговоров!

Он дождался, пока трясущаяся от страха подавальщица удалилась на несколько шагов, и продолжил восторженным шепотом:

– Эль Диабло завтра умрет! Хуаристы поставят его к стенке и… пуфф! На вас, Альварадо, прекратится охота. Все будут считать вас покойником.

Собутыльники Лусеро восприняли эту новость по-разному. Шмидт спросил:

– Вам по душе, что Ника закопают вместо вас?

– К черту Ника! – заявил Лусеро. – Я всегда его недолюбливал.

Лафранк изрыгнул изо рта табачную жвачку:

– Плевать я хотел на этого ублюдка!

Лусеро взглянул на француза так, как будто он был мерзким насекомым, ползающим по грязному полу кантины.

– Может, он и ублюдок, но он мой брат!

Уже одним своим ледяным тоном он мог охладить голову неразумного Жоржа. Глотнув еще пульке для вдохновения, Лусеро вскочил, оттолкнул стул, ударившийся о глинобитную стену позади него.

Никто за столом не предполагал, что их шеф – благородный креол, начальник – выхватит оружие, будь то нож или револьвер, и опередит в этом действии француза. Жорж понял, что лишь мгновение отделяет его от вечной жизни на том свете.

Он склонил голову в покорном, унизительном для себя поклоне.

На точеном лице креола появилась улыбка:

– Мы все постараемся, чтобы Эль Диабло сбежал из-под носа этих глупых туземцев.

– Зачем вам спасать его? Все так удачно складывается… Когда этого гринго расстреляют, вы вернетесь в гасиенду, и мы там заживем, как короли!

– Ты слишком трезв, Шмидт. Закажи себе еще пульке. Представь меня пасущим скот и спаривающим коров с быками… Или ковыряющим землю, обливаясь потом на солнцепеке… А такова жизнь в Гран-Сангре – и для вакеро, и для пеона, и для гасиендадо, если он захочет жрать вволю.

– Тогда пусть провалится это место ко всем чертям!

– Оно не провалится, оно останется там, где стоит. И я желаю хотя бы знать, кто там хозяйничает.

Лусеро лгал самому себе. Он в этот момент думал не о Нике, а о Мерседес, утраченной им навсегда.

Шмидт не так уж много выпил, чтобы не смог рассуждать логично.

– Вытащить Фортунато из тюрьмы будет потруднее, чем украсть ключи от рая у святого Петра.

Лусеро ухмыльнулся, глядя своим упорным волчьим взглядом в розовое лицо подвыпившего немца.

– У Эль Диабло на все есть план. Вы, солдаты, подчиняйтесь приказу, а я уж позабочусь о том, чтобы он был выполнен… без лишних потерь.

Лусеро был в этот момент так доволен собой, своим гениальным планом, что не заметил многозначительных взглядов, которыми обменялись его сообщники. Какое-то звено разорвалось в этой цепи – солдаты уже не доверяли командиру.

Мерседес с нетерпением ждала наступления рассвета, когда ее допустят в камеру осужденного, а Ник желал и одновременно не желал этого тягостного свидания.

И все же, когда она вошла в камеру, его сердце радостно забилось. Он был счастлив обнять ее, пусть даже это будет в последний раз.

Она дала себе клятву удержаться от слез, но они мгновенно потекли из глаз при виде возлюбленного – высокого, стройного, прекрасного лицом и душой человека, заточенного в тесном каземате в ожидании прихода палачей.

– Ник, о мой дорогой Ник!

Она опустила на пол корзинку, принесенную с собой, и приникла к его груди, слушая нашептываемые им слова любви – английские вперемежку с испанскими.

Когда первый порыв отчаяния и страсти миновал, он набрался мужества заглянуть ей в лицо, попытаться прикосновениями губ осушить слезы.

Она сказала обреченно:

– Я хотела продать Гран-Сангре и отдать деньги коменданту, чтобы он отпустил тебя… но он отказался.

– Всякой жадности есть предел. Как бы ни был корыстолюбив комендант Моралес, он не может согласиться быть расстрелянным вместо меня. На том свете деньги ему не понадобятся.

– Как ты можешь еще шутить?

– А что мне остается делать?

– Я пойду на все, чтобы спасти тебя… все отдам.

– Нет, любимая. Гран-Сангре – достояние нашего будущего ребенка. Мы столько трудились на этой земле. Вспомни… И все ради того, чтобы поместье процветало.

– Да-да, – кивала Мерседес, с ужасом думая о бесконечной веренице лет, которая ждет ее уже без Ника. – Я принесла тебе обед. В тюрьме, должно быть, еда отвратительная.

– Мне приходилось питаться и похуже, – мягко улыбнулся он, – но от вкусного обеда кто откажется?

Он не испытывал голода, но разочаровывать ее не хотел. Ник знал, что их последняя совместная трапеза останется в ее памяти навсегда. Так пусть это воспоминание будет светлым.

Мерседес опустилась на колени возле отсыревшего смрадного матраца, который служил узнику постелью, накрыла его белоснежной скатертью, достала из корзинки бутыль вина, еще теплый пышный хлеб, фрукты, мягкий, свежий сыр и зажаренного до золотистой корочки цыпленка.

– Кушанья простые, но все свежее. Я купила их на рынке в полдень.

Она не сказала Нику, что попала на рынок случайно во время бесцельных своих блужданий по городу, охваченная горем после безуспешной попытки подкупить коменданта Моралеса.

Ник присел рядом с нею, разлил вино в глиняные кружки, а она разложила еду по тарелкам.

– Цыпленка нам придется разламывать руками. Охранник отобрал у меня нож.

– Разумеется… Он заботится о моей безопасности.

Она невольно улыбнулась его нехитрой шутке. Ловкие сильные пальцы Ника быстро разделили на части аппетитную на вид птицу.

Они ели медленно, наслаждаясь скорее не пищей, а временной близостью, каждым ее моментом, безнадежно уходящим в прошлое. Мерседес рассказала ему о том, что произошло после его отъезда к Хуаресу, – о кончине доньи Софии, о празднике, устроенном слугами по поводу ухода французов из страны, об успехах Розалии в занятиях с падре Сальвадором.

– Она сразу заявила, что Лусеро не «настоящий папа». Ты действительно для нее настоящий отец во всех отношениях.

Заметив, что у нее на глаза вновь навернулись слезы, Николас приподнял кружку с вином.

– За Розалию, мою дочь, и… за мою жену.

Дрожащей рукой Мерседес потянулась своей кружкой ему навстречу. Вино было сладким, но горечь расставания портила его вкус. Они допили до дна, потом Мерседес сказала: