Долгий сон

И чего они так волнуются? Сами ведь уже поняли — я «могила», я же вежевый…

Ну и что, если к Дашиному дому прошла откуда-то с огородов сухощавая остроносая женщина в сером платке, сжимая в руках тяжелый пук толстых, тугих, длинных-длинных прутьев? Может, веник обновляет…

Ну и что, если в сердцах чертыхнулся Ермил, глянув на вставшее у лавки ведро с чем-то темным. Может, ему самому на опохмелку рассольчику захотелось!

Очнулся, когда третий окурок обжег пальцы. Аккуратно затоптал, оглянувшись — не заметил ли хозяин. Тот возник откуда-то с другой стороны, мимоходом обронил:

— Дыми уж… на дворе можно. Смолокур ты эдакий… Ну, пошли что ли в баньку?

— Сейчас? — не удержался, скользнул глазами по соседскому двору.

— Сейчас, — хмуро сказал Ермил. — Пошли. Чего уж тут. Оно и пар выходит. — Тоже подмел взглядом двор соседки, видимо, увидел что-то важное и почти подтолкнул: — Пошли. Дашке хужей будет, коль ты ее на лавке глядеть будешь, как она в чем мать родила под прутами вьется… Вот никого не жалел. И не буду. А Дашутку — вот ее жалко…

У низенькой дверки в баню вдруг резко остановился, в пол-оборота спросил:

— Или девка, ну, того, сама тебе сказала? Чтоб ты ее вон так видел?

— Н-нет… — выдавил Игорь.

— Уф… — облегченно вздохнул враз повеселевший Ермил. — А тот тут про вещий сон слушок бродит… Уж больно вы с Дашкой с того сна, похожие.

— А что за сон? — встрепенулся Игорь.

— Пошли. В баню, говорю…

Они скрылись внутри баньки. И почти в ту же секунду Марковна вытолкнула из дверей сарайки девушку. У лавки та повернулась спиной к ермилиному двору. Но Игоря уже не было, и он не увидел на ее бедрах так знакомую ему родинку…

Пока не увидел.

Сон — это штука долгая!

2005 г.

Диана-охотница

Динка сняла с пояса патронташ и передала деду. Три утки уже давно перекочевали на кухонный стол, мелкая ребятня из двух пацанов и сестренки торопливо щипали перья, глотая голодные слюнки, мать гремела горшками в печи, а кустистые брови деда насупленно пересчитывали патроны. Другой бы охотник радовался, добыв аж трех утей, но для Динки это было скорее печалью: слишком торопилась, потому так много извела патронов. А их не накупишься!

Все было давно известно, и возле деда Динка стояла лишь «для порядку», ожидая его слов. Их, как всегда, было немного:

— Черти под руку дергали, что ли? Восемь выстрелов извела, мазила безрукая! Э-э-х… — сокрушенное покачивание головы.

— Сама знаешь, чего и как… Пять лишних патронов да по пять горячих — иди, девка, на грешное-то место…

Деланно покряхтывая, поднялся и вышел за ней следом. «Грешным местом» в их большом, еще прапрадедом рубленом доме, называлась тяжеленная, из лиственной плахты, вместо ножек на толстенных чурбаках, широкая лавка. Все было привычно и обыденно — ни особого страха, ни обиды, ни протеста. Механическим, отупляющим распорядком…

Динка правила знала туго: дед еще только вошел в дверь, задевая за косяк широкими, вовсе не опущенными книзу плечами, как она уже заканчивала «раздевку» — куртка и плотные штаны-стеганки лежали на сундуке, остальное так же быстро и деловито ложилось сверху. Когда на девушке осталась коротенькая, ну едва до пупка, майка и синие тонкие трусишки, дед проворчал:

— Три утя тож неплохо, потому майку не сымай. Спину да плечи пороть не буду.

И то хорошо, подумала Динка, сдергивая с бедер трусики. Сверкнув круглым голым задом, привычно улеглась на скамью, вытянулась. Опустила между рук голову, так же привычно и плотно сжала губы: вот уж чего дед на дух не выносил, так это всяких визгов и писков. Хуже этого только руками прикрыться — но за это разговор бывает особый, да и давненько уже Динка не имела такой глупой привычки, руками сучить не по делу…

Лежала, ждала. Вот зашуршал снятый со стены ремень. Сейчас дед неоторопливо мотает его конец на руку, отсчитывая обороты. Если пять — значит, хвост будет короткий, терпеть легче. Если трижды обернет — значит, хвост едва не в метр, чуть-чуть за потолок не цепляет с размаху. Тут терпеть куда трудней. Ну, сегодня серединка на половинку: в четыре оборота на кулаке… Динка плотнее устроилась на скамье, и не вдохнула, а наоборот, выдохнула: чтобы ненароком при первом же ударе не охнуть.

Не охнула, молодец, хотя тяжелый удар плотно припечатал голый зад к скамье: дед руку никогда не сдерживал, порол с плеча. Дернувшись, Динка плотнее сжала губы и чуть-чуть, почти незаметно, приподняла над скамьей бедра: если бы секли розгами, то и не надо было бы. Но за патроны и прочие лишние расходы дед порол только пряжкой. Медный квадрат с двумя язычками оставлял на теле сине-багровые, тут же вспухающие следы, резко видные даже на фоне красных полос от кожаной части ремня. Порол дед умело, по очереди впечатывая пряжку то по левой, то по правой половинке зада, а Динке оставалось только вздрагивать, ежить плечи и напрягать ноги под одурело горячими ударами.

Скрипнула дверь — за каким-то полотенцем в горницу, где стояла скамья, забежала мамка. Жалостливо глянула на дергающееся под тяжелыми ударами тело дочки, но перечить деду и не подумала. Порет — значит надо. Успела еще заметить, что лежит девчонка в майке — значит, дед не шибко сердится, значит, Динке не так уж крепко и достанется. Хотя двадцать пять штук пряжкой — все равно не сахар.

Как раз об этом сейчас, удивительно отстраненно, словно и не о самой себе, думала и Динка. «Думала» — странно сказано: скорее, отдельные мысли искорками мелькали между еще более яркими вспышками жаркой и тяжелой боли на попе. Снова и снова задавливая в себе рвущийся стон, девушка выдергивала зад из-под пряжки и благодарила судьбу за трех уток: если бы дед сейчас вот так же бил спину, вынести наказание было бы сто крат тяжелее.

Она еще не забыла, как порол ее дед за утопленный в озере патронташ. Тогда он даже молчаливо простил ей отчаянные стоны, потому что удержаться и не стонать, когда на девичьей спине уже нет живого места — на четвертом десятке пряжек, было просто нельзя. В тот раз он забил Динку едва не до обморока, решив не растягивать порку на два раза, а сразу же всыпать девчонке все приговоренные восемьдесят ударов.

А сейчас и вправду было полегче — если не думать о том, что снова взлетел вверх ремень, снова описывает дугу эта чертова медная железяка и через мгновение… О-о-ох!!! — снова раскаленный добела гвоздь глубоко-глубоко вонзается в тело, сводит судорогой боли от колен до лопаток, тут же растекаясь белым пламенем по бедрам, каплями расплавленного металла скользя между избитых половинок…

Динка не считала ударов — впрочем, она и никогда этого не делала. При очень уж строгих наказаниях, особенно если пороли в присутствии домашних, дед обычно назначал кому-то «вести четки», но саму Динку вслух отсчитывать удары не заставлял. А что она там думает и как считает «внутри себя» — его не волновало. Хоть по четвертинке удара отсчитывай, хоть десятками складывай — все одно, получишь сполна и безо всякой жалости.

Когда в очередной раз не последовало вспышки боли, девушка настороженно и медленно расслабилась. Она не спешила окончательно перевести дух — бывало, что дед просто менял руку или подтягивал поясок на рубахе: распустишься, губки сдуру бантиком сложишь, а тут снова прутьями или как сейчас пряжкой — р-раз!‚ а при такой расслабухе даже обычная розга кнутом покажется!

Нет, на этот раз и взаправду — все. Стукнула о бревенчатую стену пряжка, качнувшись на убранном на гвоздь ремне. Скрипнула половица, тяжелая ладонь деда пришлепнула багровый и какой-то бугристый от порки зад:

— Ну, все. Отлеживайся, скотину другие выгонят. А то завтра на сенокос…

После оглушительной боли тяжелой пряжки шлепок деда казался, да и был, легкой лаской. Когда он вышел, Динка полежала еще минутку, потом, позволив себе совсем тихий, ну совсем-совсем маленький, стон, встала со скамьи. Зачем-то потянула вниз подол короткой маечки, потом накинула на плечи старенький ситцевый халатик и ушла в свою, самую дальнюю в доме, комнатушечку.