Страница 3 из 29
Стоявший рядом серьезный, насупленный человек, как оказалось впоследствии, крупный американский бизнесмен, неожиданно произнес:
— А вы простые, обычные ребята…
Полторацкий и я начали иронически его переубеждать, заверяя, что всевозможные «коммунистические ужасы» спрятаны в наших чемоданах. Мистер задумался на секунду, а потом захохотал:
— Вы можете обвинить меня в чем угодно, даже в том, что я сам коммунист, но в ваших чемоданах ничего такого нет! Вы простые ребята, олл райт![3]
Он поднял палец вверх, как будто грозил кому-то, повернулся и крупно зашагал от нас прочь.
«Иль де Франс» шел океаном третьи сутки. Сколько раз уже описывали океан, сколько сравнений родилось у писателей по поводу его безбрежных просторов!
Я пытался отбросить все, что слышал, но не уверен, что не повторюсь. Прежде всего, когда глядишь с борта на зеленовато-серую равнину, невольно думаешь: «Ох, и глубоко здесь!», потому что под тобой колышется, перекатывается, будто вздыхает, неизмеримо огромная масса воды. Но главное «удовольствие» в океане — буря, или, как называют американцы, «харрикейн». Буря в океане — прежде всего дикой силы ветер. Он разбалтывает поверхность воды; она сперва перестает напоминать ровную, как скатерть, пустыню, становится серой холмистой степью, а потом — будто рядом с пакетботом начинает происходить диковинное рождение гор, на вершинах которых трепещут зыбкие снежные шапки.
Вспоминая эти малоприятные часы корабельной жизни уже в Америке, мы написали нашу первую коллективно-самодеятельную песенку:
Есть в этой песенке и еще некоторые строфы. Но поскольку они написаны в полемически-задорном тоне, вступает в свои права «черная кошка».
Только когда все кончилось, стало ясно, что мы попали в серьезный ураган. Было даже выбито несколько рам в салоне первого класса и ранены пассажиры. Кингсбери Смит — известный американский журналист — поспешил передать «сенсационную» новость на берег. Но радиосвязь прервалась, как только он начал диктовать заметочку: капитан попросил его не волновать людей на берегу и прервал разговор. Эти подробности мы узнали впоследствии из американских газет, так как члены команды решили не беспокоить пассажиров. И хотя «Иль де Франс» двое суток мяло, швыряло, разворачивало и трясло, все говорили, что это только «чуть штормит».
Капитан Жан Камилья в эти часы бури любезно принимал нас у себя в каюте, повел на мостик, рассказывал об истории судна. Он сказал, что «Иль де Франс» называют счастливчиком. Пакетбот плавает вот уже двадцать восемь лет и ни разу не был вынужден спускать свои спасательные шлюпки, согласно аварийным правилам. Эти правила во время бури мы изучили весьма основательно.
Но вот шторм стих. Еще сутки ходу по чистой воде — и вдали показался американский материк. Прошли меж двух плавающих американских флагов, миновали один за другим десятки различных маяков и маячков. И рядом с нами сначала в пятистах, затем в двухстах, а потом уже и в ста метрах вздыбились небоскребы, «поплыли» улицы Нью-Йорка.
Медленно и осторожно, будто на ощупь, шел «Иль де Франс» к берегу. К сожалению, статую Свободы нам не удалось увидеть. Иммиграционные власти, представители государственного департамента и полицейские повели нас куда-то вглубь пакетбота совершать формальности. Мы прощаемся с нашими попутчиками и вступаем на землю Америки.
ТАМ, ГДЕ ДЕЛАЮТ ДЕНЬГИ
Итак, мы в Америке. Отныне с нами следуют г-да Френк Клукхон, Эдмунд Глен и Эндрю Чихачев.
Все трое представились нам еще на пакетботе, и не скажу, чтобы у них были очень любезные выражения лиц. Френк Клукхон — худой, высокий человек в коричневом макинтоше, бежевой старой шляпе с фасонистым витым шнурком на ней вместо ленты. Под глазами у Френка большие болезненные синяки, отчего он выглядит еще мрачнее. Френк заявил, что он не говорит по-русски, и всю дорогу старательно доказывал это. Глен — противоположность Клукхону, во всяком случае внешне. Коротенький, толстый, с обвислыми жирными щеками, несмотря на то, что ему не более сорока двух — сорока трех лет. Он говорит по-русски, правда очень скверно, еле подыскивая нужные слова. Эндрю Чихачев — попросту говоря, Андрей Федорович — переводчик. Совсем уже старый человек, белоэмигрант, в прошлом британский подданный, а ныне сотрудник государственного департамента США. Больше месяца проведем мы вместе с этими господами. Государственный департамент уполномочил их опекать советских журналистов. Ну что ж, пусть опекают: мы гости, а, как известно, в чужой монастырь не ходят со своим уставом.
Нью-Йорк встретил нас первым интервью:
— Жив ли «дух Женевы»?
Десятка полтора журналистов ждали ответа. Когда Борис Полевой от имени делегации сказал, что «дух Женевы» согревает сердца всех простых людей мира», журналисты улыбнулись. Вечером в газетах мы прочитали известие о нашем прибытии. Между строками заметок сквозила мысль:
«Они утверждают, что Женева еще не забыта, хотя ясно, что в нее уже мало кто верит».
Нас несколько удивил этот тон сообщений: газеты были на значительном расстоянии от истины.
Часа три в здании порта мы ждали багаж. Чемоданы беспрерывной лентой плыли по нескольким транспортерам с борта судна. Когда чья-нибудь поклажа задерживала работу грузчиков, они подбрасывали ее на транспортере, и та катилась, кувыркалась, гремела с двадцатиметровой высоты вниз, а у пассажиров в это время замирали сердца.
Сознаюсь, и мы с тревогой поглядывали на ленты транспортеров. Наконец появилась поклажа нашей семерки. Быстро уложили чемоданы в такси и двинулись в город. Эти первые часы пребывания в Нью-Йорке запомнились с особенной силой.
Когда приезжаешь в чужой далекий город, где живет народ со своим языком, своей культурой, привычками, манерой, прежде всего хочешь познакомиться с человеком, с гражданином города. Нью-Йорк не разрешает тебе этого. В нем главное он сам, его дома «невозможной высоты», поток разноцветных машин и крики со всех крыш, фасадов и углов: «Купи, купи, купи!» — так требуют рекламы. Собственно в Нью-Йорке живет более восьми миллионов человек, в ближайших окрестностях еще пять миллионов. Мне рассказывали, что если ньюйоркцы встанут в две шеренги, они перечеркнут Соединенные Штаты от края и до края. Думается, если вытянуть в одну линию лампочки и светящиеся трубки реклам города, они покроют все меридианы и параллели земного шара.
Мешает ли этот бешеный поток электрических слов человеку? Тут дело привычки и вкуса. Кое-где рекламы сделаны изобретательно, они оригинальны. Например, Бродвей, главная улица города, днем невыразительная, с некрасивыми домами, вечером вся в огнях, — она производит нарядное впечатление. По одной крыше льется поток подсвеченной воды, на другом здании огромный фанерный человек совершает шаги на месте и улыбается при этом, предлагая купить какие-то сверхпрочные ботинки. И так всюду, где бы вы ни шли по Бродвею, словно дома существуют на этой улице для помещения на них бесчисленных щитов, щитков, полотнищ и сложных рекламных сооружений.
3
Олл райт — все правильно, хорошо.