В канун Рождества

— Да, папа говорил мне, что вы делаете подушки. Что ж, для одного человека здесь как раз хватает места. Ну и для собаки тоже. Как в кукольном домике.

— У тебя есть кукольный домик?

— Есть, но я больше с ним не играю. У меня теперь животные. Морская свинка, ее зовут Красотка, только она сейчас не очень красивая — у нее по всей шкурке пошли какие-то ужасные пятна. Надо идти к ветеринару. И еще кролики. И пони. — Франческа сморщила нос. — Его зовут Принц, только он очень мохнатый. Пожалуй, мне пора. Мама сказала, что я до ланча должна его почистить, а его хоть целый век чисть — и все равно не вычистишь. Особенно в дождь. Спасибо, что показали мне ваш дом.

— Мне это было приятно. Спасибо, что привезла мне такое любезное приглашение.

— Вы придете?

— Конечно приду.

— Пешком?

— Нет. В такой дождь надо ехать на машине. Знаешь, где я держу свою машину? На улице.

— Это старый синий «форд-фиеста»?

— Он самый. Но старый — понятие относительное. Главное, колеса крутятся и мотор работает.

Франческа мило улыбнулась, продемонстрировав свои утыканные железками зубы.

— Значит, увидимся, — сказала она. Взяла куртку, с которой все еще капало, напялила ее на себя, высвободила косички. Элфрида открыла дверь. — Мама сказала: без четверти час.

— Я не опоздаю. И спасибо тебе, что навестила меня.

— Я к вам еще приеду, — пообещала Франческа.

Элфрида смотрела, как девочка шлепает к калитке. Минуту спустя она уже вскочила на велосипед, помахала рукой и, бешено крутя педали, помчалась по лужам. Еще мгновение — и она скрылась из вида.

Оскар, Глория и Франческа стали первыми друзьями Элфриды. Через них она познакомилась с другими. Не только с Макгири и Миллсами, но и с Фубистерами, респектабельным семейством, которое ежегодно устраивало праздник в парке, окружавшем их старый викторианский дом. И с еще одним старожилом — капитаном в отставке Бартоном-Джонсом, вдовцом, заядлым садоводом, председателем Ассоциации общественных тротуаров и ведущим певчим в церковном хоре. Бартон-Джонс, которого друзья звали просто Бобби, любил устраивать вечеринки с выпивкой и называл свою спальню каютой. Ну и, наконец, ее друзьями стали Данны — очень богатые люди, которые купили старый дом приходского священника и превратили его в чудесное, удобное обиталище с игровыми комнатами и крытым плавательным бассейном с подогретой водой.

Другие обитатели Дибтона, из тех, что поскромнее, входили в жизнь Элфриды постепенно, один за другим, вместе с повседневными заботами и делами: миссис Дженнингс, хозяйка деревенского магазина и почты; мистер Ходкинс, который раз в неделю объезжал всех жителей деревни на своем мясном фургончике (он придерживался твердых политических воззрений, а также был надежным источником новостей и сплетен), Альберт Меддоуз, который отозвался на ее объявление (почтовую карточку, выставленную в витрине миссис Дженнингс) о том, что она нуждается в помощи садовника, и при том, что оказался одноруким, энергично взялся за дело.

Викарий и его жена пригласили Элфриду на ужин а-ля фуршет, во время которого она снова получила приглашение вступить в «Женский институт». Вежливо отклонив его (ей не доставляли удовольствие автобусные экскурсии, и она в жизни не законсервировала ни одной банки джема), она все же согласилась принять участие в работе начальной школы и на Рождество поставила с ребятишками пантомиму.

Новые знакомые были очень приветливы и гостеприимны, но больше всех Элфриде нравились Бланделлы — с ними было интересно и приятно проводить время. Гостеприимство Глории не знало границ. Не проходило недели, чтобы Элфриду не пригласили в Грейндж — на обильный обед или ужин, на теннисный турнир (сама Элфрида в теннис не играла, но очень любила смотреть, как играют другие) или на пикник. Случались и другие, более значительные события: весенний кросс на соседней ферме, посещение Национального парка, вечер в театре в Чичестере. Элфрида провела с Бланделлами Рождество и встретила Новый год, а когда она устроила первый прием для новых друзей (к тому времени Альберт Меддоуз все же реанимировал ее садик, выровнял каменные плиты на дорожках, подрезал жимолость и покрасил сарай), Оскар вызвался быть барменом, а Глория на своей просторной кухне наготовила всяких вкусностей.

Однако все хорошо до известных пределов. Если Элфрида не хотела, чтобы Бланделлы полностью завладели ею, надо было что-то делать. Она с самого начала поняла, что Глория очень властная женщина, и вполне отдавала себе отчет о грозящей опасности. Элфрида уехала из Лондона, чтобы жить своей собственной жизнью, и понимала, что Глории в порыве истового служения обществу ничего не стоит смести со своего пути (а может быть, и утопить в море бурной энергии) одинокую, начисто лишенную бойцовских качеств женщину.

И Элфрида стала время от времени находить предлог отказаться от приглашения. Она говорила, что перегружена работой или что она уже приняла приглашение каких-то воображаемых знакомых, которых Глория не знает. Время от времени они с Горацио уезжали в какую-нибудь дальнюю деревню, где их никто не знал, поднимались по склону холма, минуя отары овец, или шли по берегу темноводного, быстрого ручья. В конце тропинки, как правило, оказывался трактирчик, полный незнакомых людей, где можно было съесть сэндвич, выпить кофе и насладиться одиночеством.

Только так Элфрида могла спокойно проанализировать свои отношения с Бланделлами объективно и беспристрастно, расставив все по местам.

Во-первых, ей очень нравился Оскар; может быть, даже слишком нравился. Она уже давно вышла из возраста романтической влюбленности, другое дело — дружеские отношения. С самой первой их встречи возле Дибтонской церкви она почувствовала к нему симпатию и получала все больше удовольствия от общения с ним. Оказывается, первое впечатление не так уж обманчиво, время это доказало.

Но лед был тонок. Элфрида не отличалась излишне высокими моральными принципами — все время, что она жила со своим дорогим, ныне покойным, возлюбленным, он оставался мужем другой женщины. Правда, Элфрида никогда не встречалась с его женой, да и его брак уже потерпел крах к тому времени, как они с Элфридой нашли друг друга, поэтому она никогда не испытывала чувства вины. С другой стороны, довольно часто разыгрывался другой, не столь безобидный сценарий, и не раз Элфрида была ему свидетельницей: одинокая леди, которую брала под крыло близкая подруга, сбегала с мужем этой сердобольной подруги.

Но с Элфридой такое не случится. Она знала, что ее сила — в понимании опасности и здравом смысле.

Во-вторых — Франческа, одиннадцатилетняя дочка Бланделлов. Элфрида была бы счастлива иметь такую дочь: независимую, открытую, прямую, смешливую. И с богатым воображением, как видно, развившимся в девочке от ненасытного чтения книг. Франческа так погружалась в чтение, что головы от книги не поднимала, даже если кто-нибудь входил в комнату, включал телевизор и заводил громкий разговор. В школьные каникулы она частенько заглядывала на Пултонс-роу — поиграть с Горацио, посмотреть, как Элфрида шьет свои подушки. Девочка засыпала Элфриду вопросами о театральном прошлом и слушала ее рассказы как завороженная.

Ее отношения с отцом были удивительно нежными и близкими. По возрасту он годился ей в деды, но удовольствие, которое они получали от общения друг с другом, невозможно было сравнить с обычным общением детей и родителей. Из-за двери музыкальной комнаты неслась веселая песенка — это отец и дочь играли в четыре руки, и неверная нота вызывала не взаимные обвинения, а веселый смех. Зимними вечерами отец читал дочери вслух; они уютно усаживались в большом кресле, и девочка то и дело обвивала руками шею отца и целовала его в белую макушку.

Что до Глории, то она больше дружила со своими взрослыми сыновьями, чем с поздней дочкой. Элфрида общалась с ними и с их хорошенькими, модно одетыми женами, когда они заезжали в Грейндж по пути на уик-энд или прибывали из Лондона на воскресный ланч. Оба светски вежливые и самоуверенные, они были так похожи друг на друга, что казались близнецами. У Элфриды было такое чувство, что ни тот, ни другой не одобряют ее присутствия в доме, но поскольку они ей не нравились, это ее не беспокоило. Глория их обожала: одаривала овощами и фруктами с огорода, а в час отъезда махала вслед рукой как всякая сентиментальная мать. Она свято верила, что ни один из ее сыновей не может совершить ничего плохого, но Элфрида подозревала, что без одобрения матери Дафне и Арабелле тут же была бы дана отставка.