Стрела бога

Как знаток языка белого человека, плотник Мозес Уначукву, по возрасту годившийся юношам обеих групп в отцы, вызвался помочь организовать их и говорить с ними устами белого начальника. Поначалу мистер Райт отнесся к нему с недоверием, с каким относился ко всем цивилизованным туземцам, но вскоре он оценил его помощь и собирался даже выплатить ему небольшое вознаграждение по окончании строительства дороги. А тем временем авторитет Уначукву в Умуаро необычайно вырос. Одно дело утверждать, что ты умеешь говорить на языке белого человека, и совсем другое — действительно говорить на нем при свидетелях. Слух об этом распространился по всем шести деревням. Эзеулу не мог не сожалеть о том, что таким большим авторитетом пользуется житель Умуннеоры. Но вскоре и его сын, утешал себя он, будет окружен таким же, а то и большим почетом.

В следующий после праздника Тыквенных листьев день работать на строительстве новой дороги должны были молодые люди возрастной группы Отакагу. Второй сын Эзеулу Обика и его приятель Офоэду принадлежали как раз к этой группе. Но накануне они выпили такое количество пальмового вина, что продолжали спать, когда все прочие уже ушли на работу. Обика приплелся домой чуть ли не на рассвете, и мать с сестрой напрасно пытались растолкать его.

Вчера, когда Обика и Офоэду бражничали с тремя своими знакомыми на базарной площади, получилось так, что один из собутыльников бросил им вызов. Разговор зашел о том, сколько пальмового вина способен выпить человек с крепкой головой и сохранить при этом ясное сознание.

— Все зависит от того, какую пальму надрезать и кто ее надрезает, — заметил один из собеседников.

— Да-да, — подтвердил его друг по имени Мадука. — Все дело в том, какую пальму выбрать и кто сделает надрез.

— Это не имеет значения. Все зависит от того, кто пьет. Пожалуйста, выбирайте любую пальму в Умуаро и любого искусника приготовлять вино, — похвастался Офоэду, — и я все равно выдую столько, сколько в животе поместится, и пойду домой как ни в чем не бывало.

— Спору нет, есть пальмы, которые дают особенно хмельное вино, и есть такие искусники приготовлять его, которые превосходят всех прочих, но тому, кто умеет пить, все это нипочем, — поддержал приятеля Обика.

— А приходилось вам слышать о растущей в моей деревне пальме, которую называют Окпосалебо?

Обика и Офоэду ответили отрицательно.

— Тот, кто ничего не слыхал об Окпосалебо и все же считает, что он умеет пить, обманывает самого себя.

— Мадука верно говорит, — подхватил один из его односельчан. — Вино, приготовленное из сока этой пальмы, никогда не продают на базаре, и ни один человек не может выпить три полных рога этого вина и не напиться до бесчувствия.

— Окпосалебо — очень старая пальма. Ее называют Ссорящая Близких, потому что, выпив по два рога ее вина, родные братья начинают драться, словно они чужие друг другу.

— Рассказывайте это кому-нибудь другому, — возразил Обика, наполняя свой рог. — Если человек, приготовляющий вино, добавляет туда снадобий — это дело другое, но если речь идет о вине из чистого пальмового сока, то я прямо скажу: не сочиняйте!

Вот тут-то Мадука и бросил им вызов.

— Что толку зря молоть языком? Пальма эта растет не в далекой стране на берегу реки, а здесь, в Умуаро. Давайте пойдем к Нвокафо да попросим его продать нам вина из сока его пальмы. Вино это очень дорогое — одна бутыль из тыквы может стоить эго несе, — но я заплачу. Если каждый из вас выпьет по три рога и вы все-таки сможете пойти домой, пускай пропадают мои денежки. Но если не сможете, дадите мне по эго нели, как только придете в себя.

Все произошло так, как говорил Мадука. Сон свалил обоих хвастунов на том самом месте, где они пили, а Мадука отправился с наступлением темноты спать к себе домой. Но он дважды выходил ночью и убеждался, что упившиеся друзья храпят попрежнему. Когда он проснулся утром, они уже ушли. Он пожалел, что не застал их в момент ухода. Ну что ж, это научит их впредь не задаваться, когда люди, знающие побольше, чем они, рассуждают о свойствах пальмового вина.

Офоэду, видно, перепил вчера не так сильно, как его друг. Проснувшись и увидев, что солнце уже взошло, он бросился на усадьбу к Эзеулу будить Обику. Но, как громко ни окликали его, как ни расталкивали, он даже не пошевелился. В конце концов Офоэду полил его холодной водой из тыквенной бутыли, и Обика проснулся. Друзья тотчас же поспешили на строительство новой дороги, чтобы присоединиться к работающим там сверстникам. Они были похожи сейчас на две ночные маски, не успевшие спрятаться до наступления дня.

Суматоха во внутреннем дворике разбудила Эзеулу, который лежал у себя в оби, обессиленный и разбитый после вчерашнего празднества. Он спросил Нвафо, кто там шумит, и тот сказал ему, что это пытаются разбудить Обику. Эзеулу ничего больше не стал говорить и лишь заскрежетал зубами. Поведение сына было для отца подобно тяжкому грузу на голове. Через несколько дней, размышлял Эзеулу, должна явиться невеста Обики. Она бы уже пришла, не заболей ее мать. И какого же мужа найдет она по прибытии! Мужчину, неспособного стеречь ночью свой дом, потому что он валяется мертвецки пьяный, упившись пальмовым вином. Да и какой же мужчина такой супруг? Мужчина, который не сможет защитить свою жену, если к нему вломятся ночные грабители. Мужчина, которого утром поднимают с кровати женщины. Тьфу! — сплюнул старый жрец. Он не мог сдержать отвращения.

Хотя Эзеулу не спрашивал о подробностях, он и без того знал, что тут наверняка замешан Офоэду. Эзеулу тысячу раз повторял, что в этом малом, Офоэду, нет ни капли человеческого достоинства. Всего два года прошло с того дня, когда он воплями «Пожар!» поднял ложную тревогу, заставив всех односельчан опрометью кинуться к усадьбе его отца, за что тот, человек небогатый, должен был отдать в виде штрафа козу. Сколько раз Эзеулу говорил Обике, что это неподходящий друг для человека, который хочет чего-то добиться в жизни. Но сын его не послушался, и сегодня от них обоих столько же проку, как от гнилых кокосовых орехов и разбитой ступки.

Поначалу два друга, направлявшиеся к своим сверстникам, шагали молча. Обика ощущал какую-то пустоту в голове — она словно окоченела от ночной росы. Но ходьба разогрела его, и он снова начал чувствовать свою собственную голову.

За очередным поворотом узкой старой тропы они увидели впереди широкую просеку — начало новой дороги. Она открылась перед ними, точно светлый день после мрака ночи.

— Что ты скажешь о той дряни, которой опоил нас Мадука? — спросил Офоэду.

До этого они ни словом не обмолвились о вчерашнем происшествии. Обика вместо ответа издал какой-то неясный звук, нечто среднее между стоном и вздохом облегчения.

— Это не было чистое пальмовое вино, — продолжал Офоэду. — В него подмешали каких-то сильнодействующих травок. Как подумаю сейчас, очень глупо мы поступили, что отправились в дом к такому опасному человеку. Ты помнишь, сам-то он ни одного рога не выпил.

Обика по-прежнему ничего не отвечал.

— Нет, не буду я ему платить эго-нели.

— Неужели ты собирался платить? — удивленно спросил Обика. — По-моему, все, что мы говорили вчера, говорилось не всерьез — чего не наплетешь, хлебнув пальмового вина.

Теперь они вышли на готовый отрезок новой дороги. Здесь человек чувствует себя затерявшимся, как маисовое зернышко в пустом мешке из козьей шкуры. Обика переложил мачете из левой руки в правую, а мотыгу — из правой в левую. Ощущение, что ты находишься на открытом месте и виден со всех сторон, рождало настороженность.

Так как новая дорога не вела ни к источнику, ни к базару, Офоэду с Обикой мало кого встречали по пути, лишь время от времени им попадались идущие из лесу женщины с тяжелыми вязанками дров.

— Что это такое я слышу? — спросил Обика.

Они подходили к старому корявому дереву агбу, от которого в беззаботное время после уборки урожая начинали свое путешествие ночные духи Оньекулум с богатым запасом песен и сплетен.