Доброе слово

Ярослава Кузнецова, Кира Непочатова

Доброе слово

Он шел с дальнего конца улицы, от поворота на пристань, и я следила за ним каменными глазами. Я отличала его от других. Почему? Пропасть знает, почему. Может, потому, что он отличал от других меня.

Сипло цокают подкованные сапоги, эхо глохнет в сырых подворотнях. Черный сутулый силуэт торопливо приближается, плащ вздувается парусом, плещет полами, на мгновение открывая змеиный проблеск кольчуги и узкие ножны, хранящие опасное человечье жало. Он вошел в круг света перед крыльцом, и горбатая скособоченная тень, вынырнув из-за угла, побежала, кривляясь, по стене впереди него.

В плошках по обе стороны двери трещала и плевалась искрами горящая ворвань. Вонючий дым тянулся жгутами вдоль темных стен. Перед базальтовой тумбой, служащей мне насестом последние семьдесят лет, распростерлась ничком широкая лужа. Посетители таверны, ночные гуляки, моряки, солдаты и просто прохожие изо дня в день топчут ей хребет — она дрожит, всхлипывает и растекается еще шире. Опальная дочь моря и неба. Нелюбимая.

Как и я.

Человек ступил сапогами на спину моей соседки, чернильная ее шкурка пошла судорогой. Еще шаг — и бледная, не защищенная перчаткой рука всплыла под крылом плаща, мимоходом ложась мне на лоб. Бескорыстное необязательное тепло, не способное оживить камень. Удивляюсь который раз — зачем он это делает?

— Будь здорова, подруга.

Тень растекается ручейками по руслам морщин у крыльев носа и улыбчивых губ, до краев наполняет глазницы и впалые щеки. Иголочки седины проблескивают в волосах. Тяжелый край суконного капюшона, обшитый кожаной лентой, низко перечеркивает лоб. В темных глазах дрожит огненный отблеск.

Еще шаг — человек прошел мимо, к дверям таверны, ладонь его долю мгновения задержалась у меня на лбу, потом соскользнула. Распахнутая дверь выплеснула на улицу порцию веселого гвалта, — и я осталась одна.

Он здоровается со мной, входя в таверну, он прощается, покидая ее. Даже пьяный вдребезги, повиснув на плечах приятелей, он хрипло смеется и кричит на весь двор: «Будь здорова, подруга!» Приятели подзуживают, веселятся: «Юго, старый дурак, ты еще спроси, не кашляет ли она! Поставь ей стаканчик, Юго! Оседлай ей холку, Юго, может, она дотащит тебя до дому?»

Я тебе не лошадь, смертный, думаю я мрачно. Незачем меня прикармливать. Я не собака. И не кошка. И не подруга я тебе. Я не ручная, не домашняя. Я тварь с Полуночной Стороны, слуга Господина, а ты — моя добыча. Вы все моя добыча. Когда придет время — запирайтесь на засовы, вешайте в дымоходы рябину и чеснок, сыпьте соль по углам, прячьте под порог железные ножи. И молитесь всем богам, чтобы мы не утащили в пропасть ваши души.

Когда придет срок.

Скоро.

Несколько дней. Целая ночь будет наша — и не все из вас уберегутся.

Крохотная передышка для меня. Одна ночь свободы за целый год каменной неподвижности. Представьте себе — семьдесят лет сидения у позорного столба, вернее, на позорном столбе, и семьдесят ночей свободы. Чтоб не забыла, как она сладка — эта свобода.

Наказание. За маленький проступок. За то, что охотилась не вовремя и не там.

Но на самом деле — я знаю — Господин наказал меня не за это. Не одна я время от времени браконьерствовала в серединных землях. Только другие, будучи схваченными, стелились ему под ноги и ни слова поперек не говорили. А я пререкаться вздумала. Да еще у всех на виду.

«Смертные — это свиньи», — сказала я. — «Всего лишь еда».

«Ну так посиди в свином загоне», — сказал Господин.

Дура?

Дура. Вот и огребаю теперь за дурость свою.

Город Химера, площадь недалеко от порта, ворота таверны. И я как цепная собака у этих ворот. Не лаю, не кусаюсь, сижу себе каменным истуканом на потеху публике.

Они проходят мимо, кутаясь в отсыревшие плащи — вперед, назад, из таверны, в таверну, через двор к конюшням, останавливаются во дворе чтобы поболтать. Эти все на одно лицо. Я отличаю только мужчин от женщин, а детей от взрослых, да и то не всегда.

А вот опять мой знакомец, на этот раз в компании приятелей.

Вывалились из дверей, возбужденные, хмельные. Кричат чего-то, спорят, перебивают друг друга.

Может, подерутся? Хоть какое развлечение…

Мой знакомец конечно же вспомнил про меня. Подтащил приятеля к тумбе, опершись на его плечо, хотел цапнуть меня за лоб, но промахнулся, только пальцами мазнул.

— П`друга, — сказал он немного невнятно, язык заплетался. — П`желай мне уд… дачи. Удддачи, ага? З`втра в поход идем. Туда, — он махнул рукой в сторону моря и чуть не упал. — На Л-леуту.

И от него и от приятеля крепко пахло вином. Оба ухмылялись как дурачки.

— Экая макабра, — сказал приятель, который был чуть более трезв. — Она у тебя что, заместо амулета? Такую в карман не положишь!

— А ты, прдр…друга, — знакомец прицелился и ляпнул пятерней мне по лбу. — А ты… это… будь з`дрова!

Уходя, человек дважды оборачивался и махал мне рукой. Каждый раз это вызывало взрыв хохота у его приятелей.

Приятно окочуриться в этой вашей Леуте, подумала я.

Ничего. Скоро передышка.

Десять дней, девять ночей. За все это время — ни единого проблеска на небе. Утро превращалось в вечер, вечер превращался в ночь. Предзимье пропитывало город, стылый ветер пробовал на крепость ставни, иней рисовал на стенах узоры из пепла и соли.

Каждую ночь моя соседка-лужа умирала. Ее бескостная плоть, за день перемешанная с грязью и разбрызганная по улице, к вечеру каменела ледяным горбом, и горе тому, кто смел попирать ее ногами. Утром, очнувшись от смертного сна, соседка каждый раз была иная — она не помнила меня, не помнила себя, не помнила, что было вчера. Плакала и дрожала под ногами прохожих как в первый раз, цеплялась за сапоги, бросалась в водосток, спасаясь от колес проезжающей мимо телеги — до того позднего часа, когда смерть являлась с Полуночного моря и поднималась по нашей улице — от поворота к пристани до дверей таверны, которые я охраняла.

Все полторы недели до сегодняшней ночи.

Потому что сегодня, наконец, порыв ветра задул огонь в плошках. Смерть задержалась рядом, глядя мимо и улыбаясь, положила ледяную руку на мой лоб и разомкнула оковы.

— Ихе на шаунь, — беззвучно шепнула она, — Лети, дитя мое.

Я оторвала ладони от базальтового столба. Поднесла их к лицу и стерла надоевшую каменную гримасу. Смерть двигалась дальше, унося на подошвах труп моей соседки, а я расправляла крылья, и снежный прах сыпался на мостовую.

Меж теснинами стен пронеслась поземка, белесой летучей мышью рыская из стороны в сторону. Черные расщелины улиц заныли как раны. Замок на скале — темный исполин в паутине аркбутанов, башенок и мостков — откликнулся громовым колоколом. Воздух содрогнулся — и, вторя ему, содрогнулось каменное сердце города в предчувствии близкого шторма. Я услышала, как за краем мира, гремя, упали цепи, границы раздвинулись, и поднялся ветер.

Север распахнул ворота Полночи, запад распахнул ворота Сумерек. Небо раздвинуло семижды семь своих завес, и все луны, все солнца и все звезды глянули друг на друга.

Ихе на шаунь.

Саэн.

Беззаконная ночь, ночь неистовства, ночь охоты.

Ветер перебрал волосы на моей голове, провел пальцем вдоль хребта и пощекотал подвздохом. Я толкнула ногами свой постылый насест — он провалился вбок и вниз. Мгновенно сократилась маленькая площадь перед таверной, червоточина улицы сплелась с другими и потерялась. Береговая линия выгнулась зубчатой дугой, сразу за пунктиром волноломов разинуло черную пасть море.

Вязкий от влаги воздух до отказа наполнил крылья. Земля далеко внизу дышала холодом и тленом, сланец крыш мерцал селедочной чешуей. Химера застыла подо мной ворохом сетей — и них запутались и заснули навсегда диковинные рыбы, и подводные твари, и морские ежи, звезды и раковины, и скелеты кораблей и колотый соленый лед — вперемешку. Гребни и ярусы кварталов, костяные остовы шпилей, улицы — провалами меж ребер, и ни единого огонька: смертные в преддверии Саэн накрепко заперли увешанные оберегами ставни, замкнули двери, начертав на них охранные руны, и теперь жгли в очагах рябину и боярышник, защищая хрупкое свое тепло.