Стальное зеркало

Герарди, Герарди говорил совсем недавно — что случайности могут быть любыми. Он прав. Я ехал за войной, а получил… совсем другое.

— Мы будем счастливы, — говорит Шарлотта. И почему-то смеется очень знакомым смехом. Наверное, она тоже ехала за другим.

Молодые дамы, само совершенство, иногда ошибаются. Без небольшой и простительной ошибки и совершенство — не совершенство, а идеал, недостижимый, а потому непостижимый. Но если промахиваешься не мимо яблочка, а просто мимо самой мишени — впору удивиться: и за что же со мной случилось нечто подобное?

Две недели назад Шарлотта считала, что ей предложили лучшее из возможного. Ошиблась, и при том весьма чувствительно.

Из невозможного. Из того, чего не бывает — как идеала.

Оказывается, бывает и идеал. Идеал лежит рядом и с легкой снисходительностью позволяет себя постигать. Разглядывать, трогать руками, прикасаться губами и щекой, злодейски тыкать пальцем под ребро и щекотать кончиком пряди.

Очень приятно. Очень интересно. И все это, от ушей до пяток — вот до пяток, в отличие от ушей, Шарлотта еще не добралась, — ее собственное. Право владения оглашено, признано перед Богом… и перед людьми тоже.

И, что куда важнее, подтверждено самим… в настоящий момент относительно недвижимым имуществом. Подтверждено неоднократно и всячески.

И едва ли не самая приятная часть — вот это же восхищенное «И это все — мне?!» в чужих глазах.

Она думала — привыкнем друг к другу. Она думала — наверняка подружимся. Она была совершенно уверена — станет тепло.

Пусть ей лучше кто-нибудь объяснит, как она жила все это время, все эти годы, которые были до.

До траурного двора была Арморика, яркий и веселый двор Жанны, где все поголовно пели, сочиняли стихи, танцевали — иногда добрые танцы заменяли пышный обед, а лишний круг по залу — перемену блюд. Разумеется, пели и сочиняли о любви, и высокой, куртуазной, и вполне земной — чувственной. И не только пели. Там все влюблялись лет с тринадцати, с того же года целовались потихоньку под кустами сирени и над кустами роз… Шарлотте все это казалось глупым. «Ах, он на меня посмотрел!» — «Ах, она от меня отвернулась!» и все прочее…

Зато она умела слушать. Слушать и хоронить в себе, ни словечка не выпуская наружу, любые истории. Влюбленности, признания, расставания, помолвки… грехопадения в том числе. То, что должно быть приятным, от Господа задумано таковым быть — ведь трудно, пожалуй, соблазниться чем-нибудь противным вроде прижигания чирья? Но чтобы столько шума, писка, треска — помятых кустов, поломанных рам… и навесов над кроватями?

Сестре королевы было бы с кем целоваться и под кустом и над кустом, взбреди ей в голову такой каприз, не будь она самим совершенством… каприз обходил десятой дорогой, желание — двадцатой.

И правильно делали.

Потому что любой музыкальный инструмент нужно настраивать под себя. Не только налаживать то, что разошлось после другого исполнителя, перетягивать струны, проверять звук — еще и обминать под свою руку, свои привычки, свою манеру игры… И именно здесь совсем не нужно чужое, минутное, пустяковое и наверняка почти сразу же недоуменно забытое. Потому что так, как этой ночью, можно не со всеми. А разве что с одним человеком в мире — и его еще нужно встретить. Она встретила.

Можно ли надеяться на то, что это — взаимно? Очень хочется. Но есть то, о чем спрашивать и не нужно, и нельзя. Будет можно — услышишь, сам скажет. А чтобы понять, что ему очень нравится то, что он видит, то, что притягивает к себе рукой — спрашивать не нужно. Вполне очевидно.

У возлюбленного супруга, как уже было сказано, наличествуют уши. Очень аккуратные уши. По ним можно водить кончиком пальца, можно слегка прикусить мочку, можно легонько потянуть… все это приводит к уже известным результатам…

У супруга есть очень удивленные глаза. Одна пара. Загадочного переменчивого цвета. Днем скорее светлого, сейчас, когда половина свечей догорела — наверное, темно-карего.

— Что вас так удивляет, господин мой супруг?

— Способность правильно принимать решения за других, ничего, казалось бы, о них не зная. Со стороны это кажется колдовством… я сам немного умею так — в том, что касается войны и управления. Но не сразу, не с первого взгляда. И я знаю, куда смотреть, меня много лет учили.

Он говорит о том же, о чем думает она. И еще он отвечает на ее вопрос, на заданный — и на незаданный.

— Это не умение, а дар. Я уже много о нем услышала за год в Орлеане.

— Тогда меня должно удивлять то, что здесь хоть кто-то не вполне счастлив.

Шарлотта фыркает.

— Браки заключаются на небесах, потом с небес прибывает вестник к графине де ла Валле… а потом нужно получить разрешение Его Величества. Графиня иногда бывает занята, а король печется об интересах государства. Увы…

— Со стороны графини очень неосторожно пренебрегать повелениями неба. С другой стороны, и высшим силам, наверное, годится не всякая сваха. Рычаги, приводы и балансиры, все как везде…

Шарлотта задумывается.

— Как я знаю по рассказам брата, корабль и его оснастка — это целое множество блоков, рычагов и прочих устройств. Но он становится единым целым, хотя и может быть разделен на части. Так, наверное, и должно быть? — Вопрос, впрочем, риторический. Ответ на него — рядом. У каждого много своих блоков, рычагов и балансиров: привычки, черты характера, опыт, склонности… а корабль получается замечательный.

— Да, все, что действует, устроено примерно так же… насколько об этом можем судить мы. Беда в том, что знаем мы мало. И то, что нам может казаться лишним, ненужным, даже опасным — на самом деле важная часть конструкции… или смазка, без которой все стирается, греется и трескается. Или страховочный канат. Один мой… друг считает, что одна из самых необходимых вещей на свете — стихи. Потому что люди пишут их, сколько существуют.

Шарлотта пытается улыбнуться, потом хмурится.

— Но как тогда люди могут решать, чему быть, а чему не быть? Важные вещи, настоящие важные вещи должны быть неуничтожимы…

— Если меняемся мы, то, наверное, и какие-то важные вещи меняются с нами. А какие-то нет… А удачно найденное или созданное живет, вытесняя другое. — Он поднял руку с кольцом на среднем пальце. — Всем нам здесь Рома — старая Рома — ближе собственных предков. И даже то, что мы помним, мы помним потому, что оно было записано на латыни.

Разговор не утешает. Может быть, вот этот кувшин — вполне красивый и почти пустой кувшин вина, разбавленного водой — та самая важная вещь, без которой все очень быстро испортится и конец света настанет через час после того, как уронишь его на пол. Все это, конечно, ужасная ересь — ибо сказано, что без ведома Господа ни один волос ни с чьей головы не упадет и цвета не переменит… не ересь, потому что с ведома Господа, но про человека ничего не сказано. Где канат, что — канат, а что просто хлам или просто красивый кувшин, которых на свете много? Не догадаешься. Нужно волшебное зрение, как в каледонских сказках… страшно.

Но теперь… если страшно, по такому поводу, который кто угодно, даже Жанна, назвал бы вздором, выдумками, тем, о чем не стоит беспокоиться — теперь есть, чем заслониться. На то и выходят замуж. За мужа. За спину, широкую и с жестко проступающими из-под кожи позвонками, теплую и уютную…

— По-моему, утро уже наступило, — говорит Шарлотта.

— Ну и что? — отзывается ее муж.

И он совершенно прав.

Ты осваиваешь территорию. Ты подгоняешь ее под себя. Ты делаешь дом и окрестности продолжением своего тела. Ты продумываешь все — а потом доводишь продуманное до нужной степени надежности, а потом проходишься песочком… а потом сам проверяешь все на прочность… а потом приходит Его Величество король и в припадке раскаяния дарит твоему господину дом в городе. Жилье, подобающее званию, положению, мере благоволения… и мере неловкости за никогда не происходивший дипломатический конфуз. То есть, собственный особняк Его Величества в бытность его принцем и третьим человеком в линии наследования… И перебираться нужно немедленно.