Стальное зеркало

— Не глядите, — говорит Мадлен детям, — нам чужой грех ни к чему.

Извини, Господи, может, неправа я, может, они, как та жена Лота, из родного города уходить не хотят, будь он трижды Содом, а только все же не верится… у всех у них, как на подбор, своего мало было, а получить можно много. Ой как много, если прочая родня тоже в отступники не пойдет. А не пойдет. Те, кто некрепок был, много раньше в церковь потянулись, еще когда война началась.

В награду за предательство, то ли Господа, то ли и Господа, и ближних своих, повесили отступникам на шею белые ленты, яркие, даже отсюда видно. Белые, шитье золотое, не поскупились же, вот вам и осада. А лент этих еще ворох, служка в руках держит — не десяток, скорее уж, сотня. А людей на площади — сотен девять, десять. Сколько есть истинно верующих в городе Марселе. Не наберут они сто отступников, не наберут…

…а вот набрали. Нескоро, к полудню почти. К тому времени уже зевак набралось — и на площади за солдатами, и на крышах, и во всех окнах. Полдень настал, маловеры кончились. Опять заговорил епископ, потом судейский. По очереди говорили. Долго, Мадлен не слушала — устала стоять. Давно уже поясница ныла, а солнце выглянуло, так она в двух платьях, одно поверх другого, да в накидке совсем спеклась. Ну и славно. Тут пока думаешь, как бы потом не истечь — не до епископа. Детей только жалко, но их мастера с подмастерьями на руки взяли. Стоим. Что дальше-то?..

Домой не пустят. Это понятно. Значит, отсюда погонят куда-то… И это хорошо, если погонят. Потому что лишенного огня и воды, если его после заката встретишь, и убить можно — по старому закону. А уже полдень. Может быть, и правда Вифлеем.

И еще стояли не меньше часа. Епископ перед магистратом прохаживается, что-то им выговаривает, на толпу рукой показывает. Члены магистрата головами кивают, все это выслушивают — и не шевелятся. Они говорят, люди на площади стоят. Молча уже стоят, не плачут, не переговариваются.

Мадлен смотрит в небо — ясное, чистое, солнышко ползет, яркое. Если погонят из города — хорошо, идти не холодно будет, не замерзнем. Только бы гроза не пришла, весной погода переменчива. Как приползет сейчас туча… сначала порадуемся, не печет, не жарит, а потом станет холодно, да в мокрых шерстяных одежках совсем шагу ни ступить. Тяжело.

— …потому как есть вы… предатели и отступники… упорствующие… изгнаны вон! — охрип епископ, вот и на визг перешел. — Властью… данной…

И замолк. Судейский к капитану семенит, что-то стрекочет, тот аж на дыбы встал, потом сплюнул через плечо и пошел к своим, распоряжаться. Мадлен Господь ростом не обидел, ей все видно поверх голов, только иногда чьи-то затылки загораживают. Вот побежала по цепочке солдат команда, как огонь по веревке, обежала всю сеть — и вспыхнуло.

Погнали к северным воротам, уже без всякого вежества, со смехом, солдаты направо-налево орудуют алебардами, хорошо еще, что древками — да и то не всегда. Незнакомую Мадлен бабу на сносях по голове стукнули, парень молодой на стражника бросился с кулаками, ой дурак, лучше б жену подхватил… тут и убили. Кровь хлещет, жена под ноги оседает… Мадлен мастера за рукав дернула, тот успел — поднял, тащит. Нам бы через ворота пройти, нам бы только через ворота, не упасть, детей не потерять, чтоб не раскидало…

Камни летят, и мелкий щебень, и покрупнее. Доски ломаные, тухлятина, мусор какой-то, яйца порченые… из окон, мимо которых гонят. Мадлен младшую на руках держит, головой по сторонам водит, за своими присматривает. Все тут, все, а до ворот мы дойдем, каменюкой бы по голове не прилетело, а остальное ладно, отмоемся потом. Не страшно. Господь с нами. Не оставит. А поношения и Он терпел, нам-то уж грех жаловаться, не на крестную казнь идем.

Дошли до ворот, а тут — застава, ощупывают, за пазуху лезут, узлы из рук вырывают, сорвали с Мадлен накидку, с подмастерьев вторые куртки, да и первые заодно, гогочут — мол, в рубахе дойдешь, у мастера хорошие башмаки были — заставили разуться, тычут под ребра пикой, как тут не разуешься? А добрые горожане, соседи вчерашние, следом тащатся, все у них камни да тухлятина не кончатся.

Кажется, плохо она подумала о магистрате… и зря. Им не жернов на шею повесили, их между двух жерновов зажали — с одной стороны король, с другой вот эти, с камнями. Мол, выйдет резня, да еще с огоньком, наверное, да огонь перекинется — нет уж, лучше гнать, так хоть все живы останутся. Почти все.

Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их… а над нами Господь смилостивился — почти все ведь дошли, и прошли через городские ворота Марселя. Ну, отняли последнее, ну, поглумились напоследок… шлепнулась Мадлен прямо на голову дохлая кошка, младшенькая все молчала, а тут заревела. Ничего. Подумаешь, кошка. Глупость это, не страшно. Милость Господа бесконечна — с синяками, с царапинами, но ведь живы и здоровы, и Марсель позади, все.

Теперь куда?

Весна. Ни укрыться, ни согреться, ни еды отыскать на такую ораву. Да и то, что обычно найдешь, солдаты повыели. Выгнали бы их одних, можно бы что-то придумать… но если под городом оставаться, погибнем все. И не от голода, не успеем. Значит, нужно на север. Вряд ли арелатцы примут ласково тех, кто им в помощи отказал, но хоть пропустят дальше, а может, чем и помогут Христа ради. Единоверцев там много…

Конское ржание сзади, топот, брань, визг.

— А ну, пошевеливайтесь! Пошли, пошли! — самим идти не дадут, погонят. Докуда? До самой армии де Рубо, или просто от города прочь? — Пошли, кому говорю!

Тычок в спину, полетела Мадлен вперед, хорошо, не носом в землю, на колени плюхнулась, дочку не выронила, тут же вскочила. Нельзя падать, и медлить нельзя, ничего нельзя: лошадьми потопчут. Только идти, только не теряться, а придется бежать — так и побежим. Злость в груди поднимается, дыханье перехватывает — нет уж, не дождетесь, все едино дойдем. Не будет вам радости от смерти нашей!

— Ко мне, — говорит Мадлен, не сбавляя шага, — а ну все ко мне! Господь с нами!

Не ударили, не осмелились — или просто подумали, что если изгоняемые соберутся да пойдут, не спотыкаясь, так им же и легче. Вот и хорошо. Вам легче, нам легче… пусть за спиной гогочут, пусть лошадь в затылок дышит, да солдат покашливает, наплевать.

Люди к Мадлен подходят потихоньку, не все, многие бегут, куда глаза глядят, кубарем катятся, поскальзываются… жаль, да всех не вразумишь, не дадут остановиться и слово сказать. Зато… зато… Ох, да что ж раньше-то не догадалась?! Спасибо, Господи, вразумил.

— Пускай шумят морские волны, — запевает Мадлен. Голос у нее громкий, звучный, слышно будет издалека, — В бессильной злобе суетясь…

Подмастерья подхватили, оба мастера, за ними и те, кто рядом шел. Эти — свои, с одной улицы, привыкли к пению Мадлен. Остальные потихоньку стягиваются, как цыплята к наседке, а Мадлен краем глаза за ними смотрит, и поет. Нельзя останавливаться, нельзя и замолкать. А сейчас люди в ногу пойдут, с псалмом на устах, тут и солдаты не страшны, и все хорошо, все будет хорошо…

— Там… идут… поют!.. — глаза у вестового-пехотинца круглые, как две полные луны. Но без страха. Чистое удивление. Значит, идет не отряд аурелианской армии из Марселя.

— Кто? — спросил Гуго. — Кто идет?

— Люди… — Лет вестовому, наверное, не больше пятнадцати. Младше семнадцати в армию брать не положено, но оставшихся без кормильца, сирот или попросту тех, кого семья прокормить не может, все равно берут.