Стальное зеркало

Скрип половиц в коридоре. Жаль, что зимой не перестилают полы, жаль, что это здание — единственное во всей округе, где можно разместиться со всей необходимой свитой. Слишком много досадных отвлекающих мелочей — скрип, стук, скрежет, шорохи, которыми полнится старый каменный дом, сам, даже если в нем не шумят и не топочут нарочно. Даже если все замрут, задержав в груди воздух, дом все равно будет ворчать, шуршать и словно ворочаться во сне.

Он опускает кончик пера в чернила — ярко-черные, с металлическим отблеском, когда высохнут, он будет отливать в золото — и пишет очень четким и понятным округлым «южным» шрифтом. «Дорогой брат, я очень рад, что поездка в столицу не нарушила ваших планов.»

Письмо опять получится в три строчки — не письмо, очередная записка с распоряжением, и все, что нужно знать и делать Франсуа, ему перескажут от имени брата… от имени главы дома. Как всегда. Как последние полтора десятка лет, если считать точно. Можно не сомневаться, что Франсуа послушается — а потому не тратить время на долгие послания. Зачем?

«Если Орлеан успел в очередной раз наскучить вам, поступайте как знаете. В любом случае, даже самый придирчивый сторонник старинного этикета не сочтет ваше присутствие на свадьбе обязательным.» Скорее, наоборот. На это зрелище было бы неплохо посмотреть, но не приезжать же из-за него инкогнито в столицу? «Работа, которую вы мне переслали в прошлый раз, действительно оказалась чрезвычайно интересной. Я бы сказал, правда, что это не концепция, а только зародыш таковой, но идея связи между вспышками чрезмерной злобы и гнева, охватывающими большое количество людей — и качеством пищи, представляется мне здравой сама по себе и совпадает с воззрениями Гиппократа и Галена. Я с удовольствием выполню вашу просьбу и прикажу отыскать в местных архивах все, что касается качества урожаев пшеницы, ржи и ячменя по годам — и о присутствии спорыньи.»

Отметка для себя: узнать больше об авторе сочинения. Может быть, это не единственная интересная гипотеза, составленная им. Люди с такой широтой и одновременно качеством мысли встречаются редко и, как правило, успевают сделать многое в разных областях.

А отчеты о прочитанных книгах, о теориях, о слухах, ходящих в ученом мире, продолжают приходить регулярно. Почти регулярно. И — нынешний вопрос тому доказательством — на этот интерес уже начали обращать внимание. Пишут сами, ищут не столько покровительства, сколько помощи. И получают ее. Франсуа понравилось найденное для него дело — пожалуй, впервые в жизни. Обычно стоит ему сказать «нужно» — и все, пиши пропало. Когда оба были еще совсем маленькими, при словах «надо есть» у брата надолго пропадал аппетит, и никакими настоями овса и отварами цикория нельзя было вернуть пропажу. Вот тихое — услышат же господа, накажут со всей строгостью, — шипение слуг «да не ешь, черт с тобой, наказание Господне» оказывало эффект прямо-таки магический…

Наверное, с годами это прошло бы. В других обстоятельствах.

Но Его Величество Людовик хотел… непонятно, чего он хотел. В разное время — разного. Наследника или запасного наследника, одновременно и дельного, и совершенно послушного. Живую игрушку, чтобы тискать и бить по настроению. Пауков, а вернее, паучат в банке, чтобы дрались друг с другом за жизнь и за власть, а главное — за королевское внимание. Большинство окружающих подыгрывало. Кое-кто старался хотя бы не участвовать. Единицы иногда тихо помогали. Несколько раз такая помощь оказывалась дельной, настоящей. Вот так брат отца, епископ Дьеппский, воспользовался очередным приступом королевской скуки, чтобы выпихнуть Клода в армию.

Старшего — выпихнул, младшего оставил в качестве королевской игрушки. Франсуа король не боялся никогда, даже в помрачении ума. Не боялся, а потому не пытался убить, только воспитывал на свой лад. А Его Преосвященство Ришар счел подобное развитие событий идеальным. Старший далеко и в надежных руках, младший угоден королю или хотя бы не вызывает у него долгой злобы и опасений.

Дяде Ришару можно простить все — и то, как быстро он сдал позиции, когда король взялся за семейство Валуа-Ангулемов, и то, чему он учил племянников. Все, кроме того, что королевское воспитание его вполне устраивало.

Он ни разу ни словом не упомянул, что происходит с младшим. Он не позволил другим писать об этом Клоду. Ну а сам Франуса, конечно же, ни на что не жаловался. Да и на что тут жаловаться, на королевскую милость? На то, что тебя ставят почти вровень с родным сыном? Когда Клод вернулся в Орлеан, было уже поздно. Восемь лет, что поделаешь. За это время и в этом возрасте привычки проникают под кожу, вьедаются в кости — ему ли не знать. А Франсуа не привычки посеял, он душу вложил в то, чтобы ни для кого никогда не представлять опасности. Даже фактом существования. Приучил себя с треском проваливать любое порученное дело, пропускать, забывать, отвлекаться. Проигрывать все, включая дружеские партии в мяч.

Тут уже ничего не изменишь, никогда. Пытаться переделать Франсуа — даже не напрасная трата сил, а бессмысленная жестокость. Все, что можно сделать — позволить ему жить, как хочется, не мешать и надежно прикрывать от всех тех, кто, вопреки усилиям брата, верит, что из младшего Валуа-Ангулема все-таки выйдет неплохая марионетка. Не выйдет. Даже если я не смогу помешать — все равно не выйдет, но я пока что могу и буду. Больше ничего нельзя… и письмо опять получается привычно сухим. С собой тоже ничего не сделаешь.

«Возлюбленный брат мой, я уповаю на то, что вы благополучны и будете благополучны впредь. Вы всегда можете рассчитывать на меня. Помните, что я рад получать от вас известия…».

А то, что думают другие, они могут думать и дальше. Франсуа провалился в котел до самого дна. И восемь лет спустя вынырнул из него безобидным, бесполезным бездельником. Человеком, из принципа не способным ни на что. Но не имеющим на совести ничей беды и ничьей крови. Клод выбрал другое, но он и правда рад, что у него до сих пор есть брат.

Песок, воск, нагретая над свечой печатка. Письмо повезет не обычный курьер, а свой человек, но оно все равно будет защищено должным образом. Человек за столом вспоминает рассказ марсельского любителя шумовых эффектов о бумаге, которая рассыпается порошком на солнечном свету, а писать — и читать — нужно при свечах. Забавная идея…

Передышку следует использовать. Вложить в нее все, что есть. Нормандия меньше нуждается в присмотре, там все обустроено, нужно только восстановить, а вот Шампань… безнадежная система — формально свободные крестьяне при дворянах-землевладельцах. Как ни дели, сколько ни осваивай, особенно на этих почвах — через поколение-два парцелляция приканчивает хозяйство и начинается новый круг долги-зависимость-запустение-долги.

Франконцы-вильгельмиане пошли простым и очевидным путем. Попытались исключить из цепочки землевладельцев. Нет владельца, нет наследника — земля принадлежит общине, община выделяет ее своим членам, община и спрашивает часть произведенного на земле на поддержание слабейших, не способных прокормить себя. Идиллия продержалась меньше поколения, а когда вымерли те, кто еще помнил, что такое принадлежать другому человеку, со всеми потрохами, жизнью и смертью — прекратилась вовсе. Вывелись новые хозяйчики, главы общин и их родня, духовные наставники, заменившие власть золота властью над умами, а потом все над той же жизнью и смертью. И тогда крестьяне попытались найти защиту у короля, а тот назначил над землями новых управителей… нет, круг не замкнулся, ибо управитель не завладел землей, но опираться они стали все на тех же глав общин. В результате все с грехом пополам накормлены, равно плохо одеты и обуты, чтобы починить крышу, нужно просить лес в ближайшем городе, дороги до которого пешком — на пару недель… и по сравнению с тем, что творится через границу, на землях Аурелии, это без пяти минут Царство Божие.

И это сейчас. А у нас на севере по последней переписи живет где-то на четверть меньше людей, чем до Великого Голода. Еще поколение, и разрыв исчезнет. А голод вызвали три дождливых лета. Всего три.