Стальное зеркало

И вот теперь в Орлеане у многих, наверное, трясутся руки. Трясутся вдвойне — потому что папский сынок подружился с Валуа-Ангулемом, а тот остается наследником престола, только пока у короля не родится законный сын. Если диспенсация не будет вручена, то престол может и вправду уйти к боковой ветви.

Герцог Ангулемский — непостижимый человек. В определенном смысле он наследник трех корон — каледонской, неаполитанской и аурелианской. И при этом ни разу не пошевелил пальцем, чтобы заполучить хотя бы одну. Пока Людовик-Живоглот так неудачно завоевывал королевство Неаполитанское, право на трон которого герцог имел по материнской линии, сам Валуа-Ангулем преспокойно наводил порядок на юге Аурелии и в сторону Неаполя не глядел. Очень старательно не глядел, на наше счастье. Каледония ему важна и нужна, но вот титул… Что и понятно бы, есть добыча пожирнее, но он же еще и нимало не препятствует новой женитьбе Людовика VIII Аурелианского. Более того, даже сам не женился — и жениться пока не собирается, так что и не сможет уповать на то, что его сын будет старшим. Из чего явственно следует, что новому коннетаблю корона или просто не нужна, или он ждет, пока ему ее принесут ангелы на крылышках и насильно на голову напялят.

Что вряд ли случится, потому что диспенсацию Чезаре, конечно же, вручит по назначению. Со всем подобающим шумом. Потому что грех обижать такого сильного союзника… даже если сейчас баланс в твою пользу. Но главным образом потому, что он обещал. Будем надеяться, что Его Величество поверит в первую причину. Вторая — слишком уж хороший и надежный рычаг.

Хотя… для Чезаре есть разница между обещанием, данным себе и для себя, и обещанием, данным, потому что этого требовала необходимость. Первое — пусть это даже случайные слова, как с бывшей невестой — повод зайти как угодно далеко, чтобы остаться при своем слове. А второе — вынужденное обязательство, которое соблюдается ровно до тех пор, пока выгоднее его соблюдать. Будучи заложником, он обещал… да и становясь кардиналом, тоже обещал. И — до первой возможности улизнуть.

Все это время, пока мы находились в тени, скрывать важное было легко — почти никто не видел достаточно, чтобы определить, что существенно, а что нет. Но теперь Чезаре на свету. Прошлой осенью он сделал ставку — и выиграл. Теперь у него есть собственный вес. И теперь нас начнут пробовать на зуб, определяя качество металла.

Завтра — въезд в Орлеан. Не менее пышный, чем первый, разумеется — хотя и выдержанный в совсем другом тоне. Мы теперь свита подданного Его Величества и генерала королевской армии. Пока еще генерала, и ненадолго, но это определяет оттенки. Впрочем, церемониал — дело синьора Герарди и самого Чезаре, оба находят в этом удовольствие, а дело Мигеля — безопасность. Чтоб ни одна птичка не пролетела не вовремя, не то что стрела или нож из толпы. С этой диспенсацией мы еще наплачемся вплоть до самой церемонии — и покушения будут, наверное, и волнения… а у нас же беда не в том, чтоб убийцу к жертве не подпустить, у нас убийцу от жертвы обычно спасать приходится.

И потому, что на увлекшуюся охотником добычу может найтись и второй желающий, и третий, и пятый, и потому, что жертва, радостно отрывающая лапки и крылья покушающимся, являет собой зрелище жутковатое и совершенно недипломатическое. И слухи потом ходят для Его Святейшества неудобные. Хотя черти марсельские бы их побрали со всем их политесом.

Что-то будет, думает Мигель, останавливая коня перед забором. Из младшего Орсини вышел крайне толковый разведчик мест, пригодных для остановки в эту скверную погоду. У него за два дня все условлено, куплено и разведано — и что удивительно, доверять же можно, если сказал, что безопасно, значит, проверять — только время тратить. Вот здесь мы и остановимся, и будем ждать королевских слуг и готовиться к пышному парадному въезду в Орлеан.

Что-то будет, уже совсем скоро, не успеет начаться весна. Не здесь — Аурелия слишком неповоротлива, как старая черепаха — а у нас. Война, само собой, но не та мелкая мышиная возня, которая идет уже пять веков подряд — передел владений, переход городов из рук в руки. Настоящая война, стирающая границы. Шторм почище того, марсельского, и этот шторм едет за мной, еле-еле выглядывает из подбитого мехом капюшона, щурится на присыпанную тонким слоем снежка землю — ярко, холодно, вообще неуютно и спать хочется, — и имеет совершенно невинный вид. Как всегда. Как после давешнего безобразия на переправе. А что я? Просто немного прокатился. Ну лицо мелом накрасил — так весело же вышло. И всех потерь один синяк. А пользы сколько?..

А как он с этим синяком сутки провел в седле, а потом еще трое суток всем этим безумием на сухом берегу дирижировал, в драку, правда, не лез, спасибо ему большое, додумался все-таки, что полководцу в таком сражении на передней линии не место, и тем более не место, если он руку поднять не может и на сторону все время перекашивается… Те, кто там был, и те, кто в болотах был, и те, что в Нарбоне, уже сказки рассказывают. Что с одной стороны, хорошо, а с другой плохо. Потому что невинного кое-кого эти сказки на мысли наводят. Идеи ему подают.

Все равно не удержишь, напоминает себе Мигель. Окончательно и безнадежно поздно — теперь, после этой кампании. Лез, лезет и будет лезть — особенно, попробовав победу и славу на зуб по-настоящему. Это вам не пирожки с орлеанскими чернокнижниками, это настоящее, по силам.

Что же поделать, остается только быть рядом и надеяться, что заметишь опасность, уследишь и успеешь. Только надеяться нам и остается. Не было у одного толедца заботы, завел себе Папиного сына — теперь не жалуйся, если от него даже черт сбежал, а ты, как последний дурак — остался.

Мартен Делабарта въезжал в Орлеан второй раз за неполный год, но ему казалось, что впервые. В прошлый, так сказать, визит, было не до того. Что-то запомнилось — мост над рекой, толчея, необходимость придержать коня; остального как бы и не было. Ни разномастных домов, ни пестрых мостовых, ни крыш с флюгерами, ни шпилей и колоколен. Не лезло в голову, пролетало мимо глаз. Теперь Орлеан был, Орлеана было очень много — столица Аурелии, огромный город, старая часть поднимается от берега реки ступенями, прирастая не равномерно, а словно этажами. Холод, мелкая морось, грязь под копытами коня, так и не определившаяся — жидкая она или твердая, неприветливое зимнее небо, запах воды — не морской, а медлительной речной, удивительно мелкие и тощие чайки, горланившие над водой… Все казалось коричневым и бурым, серым и пепельным — и невероятно чужим, словно не в аурелианский город Мартен въезжал, а прямо к Гогу и Магогу в гости.

И не в обиде дело. Не в том, что обещали — и не помогли. Не в том, что посадили этого Симона, да чем он был, тот Симон? Его чертова Светлость господин коннетабль прав — не протухни город раньше, ничего бы у епископа не получилось. Какая-нибудь партия его бы да заела, или хотя бы врагов внутри церкви натравила. Да и Его Святейшество — большой нелюбитель таких штук. Много можно было сделать, пока не поздно. А потом можно было убить. А они тут, в Орлеане, ничего не знали и не поняли. Вот и все. Не знали и не поняли — потому что чужаки. И не в ответе — потому что чужаки. Нечего и удивляться.

Он и не удивлялся. Просто видел — с самого отъезда из лагеря — чужую дорогу, чужие постоялые дворы, а теперь чужую реку с чужим мостом. Можно было продолжать до бесконечности: чужие чайки, чужая толпа, чужой камень пристани. Город, в котором нужно сделать работу. Мелкую, скучную, но необходимую. Сам по себе он не важен. Обиды, разочарования, злости Мартен не испытывал ни капли. Только легкую скуку и неглубокую — по погоде — хандру. Вот сейчас мы проедем, все это кончится, и можно будет сбросить плащ, выпить вина, прилечь где потеплее. А дальше — только смотреть и ждать. Ждать, пока невозможная болотная шпана Его Светлость герцог Беневентский покончит со всеми своими делами в Аурелии и целым и невредимым отбудет на юг.