Стальное зеркало

— Да там и войны нет! Знаю я эти их зимовки в лагере… Это, знаете ли, мой муж. Мы с ним единая плоть, в конце концов. Пусть он там делает, что хочет, лишь бы тело не портилось — я не против, если так нужно. Но на зиму — это уже… — Карлотта задумывается, прихватывает нитку, корчит рожицу, призванную, видимо, изобразить счастливо убывшую королеву Каледонскую, — это уже разврат!

Разврат — грызть шелковые нитки зубами, а не резать их особым ножичком, который под рукой, думает герцогиня Беневентская. Слишком длинный хвостик остается. Хорошо еще, что Карлотта вышивает подушку, а не салфетку.

— Это не разврат, это самое обычное дело, — говорит Шарлотта. — Зимой у армии больше хлопот, чем во время сражений. Нужно все к весне подготовить…

Хорошо, что можно не вышивать, если не хочется, а просто читать. Все письма закончены еще утром, а жаль — под болтовню отлично пишется, да и ромская золовка обожает зарисовки с натуры — кто сказал что-то смешное и на что это все было похоже. Карлотту нужно вписать в следующее письмо — она все-таки невероятно забавна, и, наверное, такой останется на всю жизнь, если уж долгожданное замужество в ней почти ничего не переменило.

Птичка божия и лилия полевая. Конечно, шьет и прядет, но совершенно уверена, что все это не обязательно — и что Господь за ней присмотрит, что бы она ни делала. И ведь присмотрит же, скорее всего. Он, считай, полматерика перевернул, чтобы Карлотте за любимого замуж выйти. С другой стороны, и самой Шарлотте грех жаловаться — ей с этого стола самый лакомый кусок перепал. Только где он… тот лакомый кусок? В каких, спрашивается, топях и болотах? И нельзя сказать, чтобы обходил вниманием — пишет. Подробно пишет, часто и собственноручно. И про местную природу, и про забавные находки, и про призраков, и про дурную мясорубку, что вышла в верховьях Камарго — на два дня удовольствия, потому что противники расцепиться не могли, не рисковали. Раньше… раньше ей, пожалуй, вполне хватило бы слов на бумаге.

Ведь сопровождают же супруги своих мужей на войну, вздыхает про себя Шарлотта. И у нас такое бывает, и на полуострове тоже не в диковинку. Там случаются и дамы, водящие отряды в бой на выручку мужьям, как, например, жена того флорентинца… как его? Забыла. Такая известная и несложная фамилия, и они союзники Чезаре. Интересно, женщины после замужества глупеют навсегда или только на время беременности? К середине весны выясним на своем опыте.

Так вот, собственно, Карлотту прекрасно можно понять, но ее не хочется понимать, потому что тогда придется понимать и себя, и разрешать себе ощущать, всем телом, от ушей до пяток, громкую требовательную тоску. Нет-нет-нет, ничего подобного, размеренный образ жизни, дом, порядок и молитвы за здравие супруга, в гости звать лишь замужних дам и вдов — вот наш удел вплоть до возвращения этого болотного чудовища.

После чего болотному чудовищу будет высказано… а ничего ему не будет высказано, потому что само оно все прекрасно понимает. И дело тут вовсе не в том, что женщинам при армии делать нечего. А в том, что для других, для всех других, для почти всех, их брак — это всего лишь скоропалительный политический союз. В марсельской бочке затычка. И ни при каких обстоятельствах не должен стать чем-то большим… пока не падет Перуджа.

Ты знала обо всем этом, напоминает себе Шарлотта. Вы договорились заранее. Заранее, еще до объявления о помолвке. И ты согласилась. Так что нечего теперь сожалеть даже про себя, потому что тогда рано или поздно проговоришься вслух, выдашь лицом или жестом. А я счастлива, я совершенно счастлива — у меня роскошный дом, великолепная свита, отличное положение… и муж за черт знает сколько лиг от Орлеана. Не этого ли я всегда хотела? Этого. Хотела и получила, прекрасная мудрая девица, знающая, чего ей нужно. Радуйся. И не завидуй Карлотте, которая может ныть на каждом углу, в каждой комнате, каждой служанке и даме из свиты — ныть, ныть, ныть о том, как она вся, решительно вся, исстрадалась и истомилась в одиночестве, как омерзительна супружеская постель без собственно супруга и так далее.

И хватит злиться. Это все-таки Карлотта, чудо и прелесть, а не Мария Каледонская.

Хотя, конечно, для всех было бы лучше, если бы Мария до сих пор оставалась в Орлеане. Но, Господи упаси, не здесь. А похитители сами виноваты. Оное похищение есть деяние, само в себе таящее наказание… а вот это можно и вслух.

— Кому наказание? — не успокаивается Карлотта. — Это нам наказание! Если бы она там не вещала и не верещала, никто бы в Нормандию и не сунулся, все бы уже дома были.

— Зато господину Хейлзу с ней теперь всю жизнь, чью-то из них жизнь, иметь дело. В Нормандии уже все решилось, в Шампани тоже — рано или поздно, а вот кое-кому теперь — годами с ней маяться, — с аппетитом рассуждает Шарлотта. — Представь себе, а?

— И за что ты его так не любишь? — Молодая графиня де ла Валле в ожидании потомства похожа на добродушный пышный пион. Цветет не по сезону и любит весь белый свет, кроме старшего Валуа-Ангулема, коварно похитившего у нее мужа. Впрочем, Хейлз ей всегда нравился.

— Я? — изумляется Шарлотта. — Да что ты?

— Не любишь — и всегда не любила. У тебя при его виде такое лицо делалось, будто тебе под самый нос мокрицу поднесли, шестифутовую, а тебе нужно с ней быть милой и любезной, потому что это знакомая мокрица и не настолько уж вы неровня, чтобы ты ею пренебрегала… Конечно, — беспечно щебечет Карлотта, — вряд ли это кто-то кроме меня заметил, да и кто на нас смотрит-то, улыбаемся, и ладно.

— Ну надо же. — Оказывается, это было так видно. Если уж Карлотта обратила внимание, то и сам объект нелюбви — тем более. Ну и хорошо, хоть вел себя приличествующим образом, без обычных его выходок. — Ты знаешь, я не то чтобы его не люблю. А как посмотрю — так и кажется, что из-за него что-нибудь дурное выйдет. — Он хотел убить моего мужа, по-настоящему, а не для вида, как наврали королю, хотел и взял деньги за это, но Карлотте об этом знать не подобает: что знает Карлотта, то знает весь Орлеан. Еще не хватало, чтобы Жан рассорился с этим очень дальним родственником по линии Стюартов. — Ну ты вот мышей боишься — а они и укусить-то не могут…

— Ну ты тоже скажешь, мыши. Мышей даже слоны боятся, Жан говорил… ну вот, только отвлеклись.

А с Хейлзом — сама себе удивилась Шарлотта — ведь правду сказала. У него беда на лице написана, большая. И не нынешняя, серьезнее. Я его и самого не люблю, и мужа ему не прощу, даром, что для нас с Чезаре он теперь безопасен — но больше всего боюсь оказаться под той лавиной, которую он рано или поздно спустит.

— У вас, — открывает глаза Анна-Мария, до сих пор дремавшая в кресле у камина, — все мысли по кругу. Даже приятно — сидишь прямо как в саду, тепло и птички щебечут. А соловьи, конечно, всегда одну песню свистят, других не знают. Привыкайте, дамы мои, привыкайте. Так всю жизнь и будет.

— Досточтимая госпожа свекровь, — это Карлотта так шутит, — я знала, за кого выходила замуж. Но это же не повод разлучать меня с мужем более необходимого.

— Это она говорит что-то там о дольше необходимого? — как бы переспрашивает у Шарлотты Анна-Мария, и молодая герцогиня вдруг передергивается — ну до чего же жестоко с их стороны щебетать о мужьях, которые только ненадолго отлучились… передергивается и тут же успокаивается: вдова коннетабля нимало не опечалена, а искренне веселится. — Посмотрите на меня, я же не рыдаю и не плачу, да и кого мне бранить — разве что Господа?

— Ну почему же… — в тон замечает Шарлотта. — Я полагаю, что Господь не стремился к этому результату.

— Вот именно что. Господь никого к себе не торопит. Понимаете ли, дамы мои, все дело в злокозненной мужской природе. Оставлять и дом, и детей, и владения на жену и удирать куда подальше по очередному важному поводу, да хорошо, если еще на полгода — это у них в крови… То у них войны, то у них посольства, и вот посмотрите, чем это все заканчивается? Сам у Господа и всех святых Его — а я тут сиди, опять дожидайся. Вот так вот всегда. Я не жалуюсь на свое нынешнее общество, но я все же не за вас замуж выходила. И я поспорю с вами на что угодно — что и в жизни вечной он обязательно попробует улизнуть на какую-нибудь войну.