Стальное зеркало

— А как я узнаю, что не ошибся? — Взвыть бы в потолок… беда не в том, что он ошибается и получает по шее за эти ошибки. Обычное привычное дело. Беда в том, что непонятно, как правильно. Как, когда, где, каким образом. Мало действия. В Нормандии Жан делал то, что считает нужным, и Клод был вполне доволен — а здесь все на словах, в уме… так просто невозможно. Это наследник умеет воевать по карте, фигурками, а де ла Валле нужно настоящее поле, настоящие люди.

— Очень просто. Если вы не ошибетесь, господин коннетабль не будет вас ругать.

— Вы хотите сказать, что все происходящее — это такой способ намекнуть мне, что я не собака? — И соответственно, дрессировке не подлежу.

Де ла Ну прищуривается — словно целится из лука, примеривается, потом кивает.

— Да, можете считать, что так. И что вы… небезнадежны. Это самая лестная характеристика, которую можно там заслужить, — генерал разводит руками. — Вот если с вами заговорят ласково и терпеливо, как с деревенским дурачком на ярмарке — что с вами делать, приезжайте сюда…

— Спасибо за приглашение, господин генерал, — кивает Жан.

Морщиться тоже невежливо — и бессмысленно. Ты спросил, что происходит, тебе ответили. И кто виноват, что ответ тебе не понравился. Уж точно не де ла Ну. И даже не господин коннетабль. Значит, будем учиться. Вслепую, нащупывая путь как палкой, по уровню скандальности коннетабля. Клекочет и клюется — значит, все плохо, но терпимо. Молчит — все великолепно, триумф состоялся. Только пусть не разговаривает «ласково и терпеливо» — это даже представлять страшно, что там у Клода за ласка с терпением могут получиться.

Учиться у Клода, как воевать и создавать армию. Учиться у младшего Гордона, как жить при таком обращении и чувствовать себя котом в чане сливок. Учиться у де ла Ну понимать, что происходит, с полуслова и полувзгляда. Ни на кого не оглядываться, не ждать похвалы и одобрения, довольствоваться результатом — так, может быть, и легче. Отчего бы и нет?

Для всего остального у меня есть дом — и, вероятно, будут друзья. Грех жаловаться.

— А господина де Сен-Роже, — мечтательно говорит Жан, — я все-таки вызову и зарежу. Недельки через три.

— Не думаю, — отзывается армориканец, — что вам придется беспокоиться. Он не особенно разумный человек. Разумный бы испугался много раньше. А этот уже дней через пять убедит себя, что шарахнулся от тени — и начнет действовать. И его судьба решится в Орлеане совершенно законным путем. Поверьте моему опыту.

Что ж, так или иначе, а управа на главу эпернейского магистрата найдется, и я с чувством выполненного долга доложу Его Величеству, что я этого де Сен-Роже лично предупреждал и уведомлял, откуда дует ветер. Что нашего короля Людовика очень огорчит: мало что изверг, самодур и вредная для Шампани сволочь, так еще и королевской волей пренебрег ради мелкой своей порочности.

А огорченный король сильно отличается от короля гневного — он точно так же склонен казнить, но зато на следующий день совершенно не склонен миловать.

Но вот что я хотел бы знать, и, увы, никак не могу спросить — уцелело ли хоть что-нибудь на северной границе, пока будущий господин коннетабль изучал там «новый вид оружия»? И был ли господин де ла Ну с ним так же вежлив и осторожен, как со мной? И если нет, то почему?

В последнее время ему задают странно много вопросов. Вопросы-то хорошие, полезные, но вот почему именно ему? Разговариваешь о чем-то просто так — а тебя, бац! спрашивают… и дальше получается, что говоришь ты, а тебя слушают. Ну, недолго, к счастью. Но все равно странно. Вот как сегодня утром. Он вслух пожалел, что у домов в Аурелии, да и в Каледонии, окна все разной величины. И господин де Браси от игры оторвался — и тут же спрашивает «Почему?». Ну как почему… холодает же. Дождей таких, как во время Великого Голода, слава Богу, пока больше не было, но холодней становится — и даже на его памяти, и по записям посмотреть можно, когда реки вскрываются, когда ярмарки. А если бы окна были на один манер или хотя бы на несколько разных, то можно было бы для них оконные коробки делать, деревянные, как в Дании. Двойные и тройные — с одним или двумя слоями стекла или слюды и со ставнями. Они тепло хорошо сохраняют, а смастерить такую просто. И если бы не нужно было с каждого окна мерку снимать, да под нее все подгонять, и стоили бы дешево.

Дальше получается как всегда. Один интересуется, с какой это стати холодает, другой — какие там окна в Дании, третий — на кой бы это черт офицеру, дворянину, думать о том, как там строить дома и делать оконные рамы. И очень скоро все начинают говорить между собой — о ярмарках и данах, о доходах и проигрышах, о чем угодно. Оставляют в покое, к счастью. Можно же и доказать, да хоть по городским книгам магистрата Эперне, но никому не нравится проигрывать в споре. Особенно проигрывать младшим и чужакам. А тот, кто может услышать, тот не спорит.

Но спрашивают же. Непонятно зачем. Если бы господин де ла Валле, тут ясно — заинтересовался. Все, что нужно выслушает, что не нужно, прервет, чего не хватило, потом сам разузнает и даже рассказать может, если будет время и настроение. Если бы кто из штаба или свиты — тоже понятно, к делу, видимо, пришлось. Господин генерал де ла Ну, этот просто сам хочет все знать, а больше всего — как другие люди думают. Ну и как не думают тоже. Раньше Эсме не понимал, насколько это важно: знать, где другие не станут думать, а будут полагаться на приказ, привычку, обычай, на то, что видят своими глазами. Сходил в рейд на арелатскую сторону, понял. Еще понял, что сам не успевает, отстает. Разобраться, какой приказ отдали и почему, может, отдать его — нет. Жан де ла Валле говорит: жадность лечить нужно. Тогда перестанет хотеться в щенячьи годы за лучшим кавалеристом страны успевать.

Он неправ. Чем человек моложе, тем быстрее он думает. Может быть, мимо, неточно, нелепо — но быстро. Если сейчас не получается, значит, и потом не получится. Будет правильно, разумно — но все равно медленно. И, значит, ромейский белобрысый слепень был прав, когда объяснял, что в поле таких, как они — тринадцать на дюжину, что есть еще одни руки, что нет, без разницы. Другого нужно хотеть…

— Господин Гордон! — Это лицо Эсме незнакомо, но если обращается «господин», значит, будет просить, и известно, чего будет просить. Смешные люди.

— У вас доклад?

— Да… о недостаче провианта. С меня ужин, господин Гордон!

Если бы Эсме съедал все обещанные ему ужины, запивая всем обещанным вином, то уже не прошел бы в дверь и умер с похмелья. К счастью, просители быстро забывают об оказанной им услуге, точнее, не забывают, но заменяют исполнение обещаний хорошим отношением. Их тоже можно будет о чем-то просить, если понадобится.

Это тоже пришлось освоить — люди предпочитают не помнить о том, что они чего-то боятся, зато очень легко заменяют этот страх мыслью о собственной щедрости и готовности помочь. И встречные услуги любезному молодому каледонцу оказывают быстро и с удовольствием. Хотя на самом деле обмен неравный. Господин коннетабль не срывает злость на тех, кто приносит дурные новости. Но и нынешним порядком — когда горевестником служит Эсме — он доволен. Так легче выделить тех, на кого не стоит полностью полагаться.

Все эти просители не понимают, что если бы господина коннетабля не устраивало подобное положение дел, им пришлось бы докладывать самим и лично. Думают, можно улизнуть и поставить на свое место другого по своей воле. Нельзя. Но не Эсме им будет это объяснять…

Гордон быстро просматривает сводку. Это ему разрешено, более того, господин коннетабль предпочитает выслушать краткий — в пару фраз — пересказ, не отрываясь от других дел. Потом сам доклад отправится на свое место среди прочих документов, а его суть — в память господина коннетабля. Может быть, коннетабль даже что-нибудь скажет по поводу услышанного. Но такое везение выпадает довольно редко.

Опять недостача и опять на севере… и не очень страшно, если немного пожонглировать, но у Эсме нет полной картины, потому что свои доклады на него переваливают далеко не все, слышит он тоже далеко не все, а прочие штабные перед ним, конечно же, не отчитываются. И потому он пока не может понять, в том ли дело, что незатронутый войной север провинции куда беднее, чем думалось поначалу — или же в чьей-то нечестности, а может быть и в чем похуже.