Стальное зеркало

Последний аккорд. Молчание. Несколько удивленная публика пытается понять, что же она только что слушала. Супруг улыбается краем рта. Негодяй Бальони кланяется Карлотте и говорит:

— Прекрасная пастушка, увы… уже отдала свое сердце. А что говорят голубки, когда они знают, на чью руку сядут — и рука эта вовсе не принадлежит пастуху? А вот что.

Лютня снова ложится в руки и опять летит с возвышения ярмарочный мотив, только не страстный, а насмешливый.

И в этот раз он поет на альбийском. То ли не успел перевести — то ли не собирался. И даже акцент песню совсем не портит.

Публика очень медленно соображает, что же тут произошло. Альбийский знают не слишком многие, но интонация достаточно выразительна, чтобы понять: пастушку дали от ворот поворот. Постепенно на лицах возникают улыбки. Закончив, Бальони еще раз кланяется — трижды: даме, суду и зрителям, — возвращается на скамью. Доволен по уши. А что ж ему не быть довольным? Вы меня разыграли — так и я вас разыграл. В честь дамы — спел. И даже историю кое-чьего сватовства к ней воспроизвел. И попробуйте придраться.

И сэр Николас тоже доволен. Неумеренно как-то доволен… а впрочем, он, наверное, знает автора — и, вернувшись в Лондинум, сможет рассказать ему прелестную историю.

Шарлотта в легком недоумении: выбирать придется из троих… если изгнать с позором Бальони, то и Санта Кроче тоже придется гнать, а его еще поди поймай на том, что он воспользовался чужой помощью. Марио, золотая птичка, понравился публике… и не все поймут придирки госпожи герцогини: такое не объяснишь, это просто слышать надо. А Жан… Жан отличился на свой лад.

Положение затруднительное, а решать ей. Возлюбленного супруга не спросишь: на Суде Любви председательствуют дамы.

Что ж, приходит к выводу Шарлотта, участникам надлежало состязаться в стихосложении, пении и музицировании. Во всех трех искусствах, слитых воедино в самостоятельно сочиненной песне в честь прекрасной дамы. Бить графины, шутить и насмешничать им не запрещалось, но и не предписывалось. Следовательно, выбираем между двумя: Джанджордано и Марио. Победитель ясен: Марио Орсини. Осталось только объявить об этом. А Жану с Джанпаоло достанутся в награду долгие пересуды зрителей — тоже неплохой приз.

Зал встречает имя победителя радостным гудением… песню мальчик сочинил хорошую, а что страсти нет — так страсть исполнители от себя вложат. Карлотта, улыбаясь, повязывает Марио платок. И хорошо, что он честно выиграл, ссор больше не будет.

— Синьор Бальони, — говорит возлюбленный супруг, — приятно меня удивил. Во-первых, он пошутил. Во-вторых, шутка была безобидной. В-третьих, он выбрал песню, которую вы точно должны были узнать… и не оказаться мишенью шутки даже случайно.

— Он рисковал, — качает головой Шарлотта, — я ведь едва не подумала, что он всерьез решил исполнить чужую песню от своего имени.

Бывшие соперники окружили Жана и хором допрашивают, как проделать трюк с графином. Это, думает Шарлотта, много лучше, чем я надеялась. Они не просто помирились, сплотившись против мучительницы и терзательницы. Они хотят знать, как ему удалось, они хотят знать, что еще умеет орлеанский здоровяк и чему у него можно научиться — а, заодно, чего он не знает, чему его можно научить. Вот и сложилась компания. Учитывая, что лучший друг Жана уехал в Арморику, ситуация безупречна. В скором времени мы услышим о подвигах пяти безобразников в Орлеане и окрестностях.

И теперь они смогут смело кидать друг друга на травку и песочек, хватаясь за шпаги лишь для того, чтобы обменяться трюками и секретными ударами. И Карлотта счастлива. Но боюсь, всю следующую неделю нам придется беречь уши и стекла. Но все же, как это у него получилось?.. может быть тоже попробовать?

Дорогу до Арморики Джеймс знал хорошо. Знал и любил, особенно — в начале лета, когда вокруг в изобилии зелени, дорога — сухая и чистая, а погода не страдает излишней слезливостью. Владельцы постоялых дворов вежливы со столичным дворянином, служанки расторопны и недурны собой, необжитых мест и сомнительных перелесков, где может повстречаться всякая шваль — мало. Да и местное немногочисленное отребье не рискует связываться с одиноким путником на очень хорошем коне и за сто шагов видной рукоятью меча над плечом. Драки, даже самые добрые, сейчас не ко времени: лишняя задержка. А успеть нужно быстро — не только доехать, но и договориться по пути со всеми, с кем нужно.

В аурелианской сказке бедная сиротка отмечала дорогу по лесу крошками хлеба. Джеймс отмечал ее крошками золота. Тут десяток монет, тут два десятка, а тут целый кошелек. Лошади, снаряжение, провожатые, укрытия…

Это не на случай. Это на два случая. Столицу после убийства придется покидать быстро. Но если все пройдет как следует, то Джеймсу потребуется «дорожка» до Лиона. Тут можно положиться на чернявого капитана. А средства быстро и тихо добраться к морю будут нужны, если выяснится, что господа наниматели не собираются выполнять вторую половину договора. Вернее, если это выяснится, а Джеймс еще будет жив.

Конечно, все то, что ему рассказали, вполне совпадало с интересами Равенны — и с теми сведениями об их теловижениях, которыми поделился Клод. Но интересы Равенны хороши тем, что меняются еще быстрее, чем сердца каледонских лордов. И потом, то, что выгодно королю Тидреку, может быть невыгодно кому-то из его подданных… А потому посеем немножко золота здесь, а еще немножко там, за холмом. Не потребуется — и хорошо.

Золото есть. Даже без датских остатков — сто тысяч ливров. Двадцать пять — от Жанны, семьдесят пять — от равеннских нанимателей. На руках при этом — сущая мелочь, пара тысяч. То, что удобно иметь при себе. Деньги королевы Жанны Джеймс получит только в Арморике, деньги короля Тидрека уже отправились в Лейт.

Так и живем — милостью королей и королев.

Настроение — самое солнечное. Пока не вспоминаешь, что семьдесят пять тысяч — не подарок, а задаток. Ну что ж, будем надеяться, что за время отсутствия Джеймса в Орлеане Корво сделает что-нибудь достаточно нехорошее. Чтобы было с чего разозлиться.

А пока он, сволочь ромская, успел только стать объектом восхищения Карлотты. И Жана, конечно, тоже — но Жан мужчина, и кое-чего от отца и набрался, и унаследовал, он не примет, но поймет. А вот ненаглядная его, у которой проклятия и цветистые ругательства скоропалительно сменились столь же цветистыми дифирамбами, пожалуй, и не поймет, и не простит. Неприятно… и кто ж знал, что так все обернется? Когда я соглашался, я хотел как лучше им… и им тоже. А теперь?

Дорогая выходит плата. Было у меня почти два дома — Каледония и Аурелия, и Аурелию-то я проклинал пореже, хоть и не просил меня сюда десять лет назад отправлять, а просил совсем другого… но покойного батюшку переспорить — проще убить, а это тоже никому не удалось. Хотя многие и старались. А я на него слишком похож, и в этом в том числе.

Хотя папашу можно было купить, очень дорого, и если он сам захотел бы продаться… а я до сих пор думал, что вот это не про меня.

Было два дома, что там «почти»… Сколько ни говори — я каледонец, я тут посторонний, островитянин, мне все чужое — не чужое оно, хоть тресни. Полжизни прошло между двумя странами, тут не захочешь — приживешься.

Одного дома теперь не будет.

И вот за это бы уже противника возненавидеть — а не получается. Ни при чем он. Все здесь мое. И решения, и то, что идет с ними.

Леса, равнины, длинные холмы… холодное лето, мягкая зима, белые камни выныривают из травы. Арморика. Почти острова, почти. Когда-то — одно королевство. Теперь — соседи, союзники, все еще свои. Нам свои, а альбийцам уже чужие, хотя на здешних дорогах у проезжих часто слишком светлые глаза, слишком маленькие подбородки. А заговори с ними на равнинном — в половине случаев услышишь шипение какое-то вместо «т» и губное, сдвоенное «в»… уроженцы Британнии. Беженцы или дети беженцев. Обычно католики.