Страница 65 из 83
— Ой, — сказала она, — эти нервы. Всё натянулось, как бельевая верёвка!..
Она была отвратительна с точки зрения эстетики: кургузая — с отвислым животом и длинными батонами грудей, выпростанных из чёрной сеточки иностранного лифа. Но как раз это и устраивало Боруха Давидовича. Он чувствовал усталость и хотел повозиться с неповоротливой толстушкой, отвлечься, отпраздновать свою победу…
— Мы договогились, что Вы больше не будете меня шантажиговать Лёней, — сказала она и, охнув, вошла в спальню, как в холодную воду…
«Боже, как всё примитивно, — подумал Борух Давидович, когда певичка ушла, и он открыл форточки, чтобы выветрился её запах. Он ненавидел особенно её гнилой рот, которым она, «играя», кусала ему подбородок, и тяжёлые руки, которые душили его шею. Разве это жизнь? Это та же мерзость, которой занимались человекообразные миллионы лет тому назад. Только после случки они грызли не арахис в шоколаде, а кости очередного больного старика, которого убивали и жарили на ужин по приказу вожака стаи…»
Он, Борух Давидович, уже тогда хорошо знал, что евреям без полёта духа никак не выжить: бытовой Освенцим их погубит, прежде чем они сделаются гегемонами западного мира, они просто задохнутся в цинизме и жадности, перетравят друг друга, едва на земле не останется народа, который нужно будет разлагать, уничтожая его традиции и организационную инфраструктуру. Идея нового Интернационала исчерпает себя, как обычно, задолго до воплощения. А ослабевшие русские уже не поднимут им духовный тонус, некому будет подражать, нечего будет перелицовывать, не у кого будет брать материал для плагиата…
По сценарию он должен был зафиксировать своё алиби: позвонил знакомому шизику, считавшему себя крупным драматургом.
— Толя, — сказал ему в трубку, — я тоскую!
— После случки и пьянки бывает… Бывает и после премьеры, когда хлопают только те, которых ты пригласил на банкет.
— Нет, Толя, — возразил Борух Давидович. — Тоска моя имеет более глубокое происхождение… Ответь, кто нас понимает и поддерживает?..
— Ну, Соединённые Штаты Америки.
— Дурачок, не Соединённые Штаты, это мы сами в Соединённых Штатах. Мы сами в Европе, мы сами в России!..
— Ну, и что? — перебил он. — Пусть все передохнут нам на здоровье!
— Толя, я думал, ты пророк, а ты говнюк, как всякий бывший доцент марксизма-ленинизма: мы же подохнем тотчас вслед за ними!..
Повесив трубку, Борух Давидович попытался вызвать в памяти облик этого Толи, но — в памяти всплывали физиономии совсем других людей, особенно круглая рожа Бэлы Матвеевны, одновременно испуганная и наглая.
Она не знала, что Борух Давидович наблюдал за ней через глазок. Когда она вышла от него на лестничную клетку, то почему-то рукою отряхнула плащ и освободила от газов своё грузное тело, шпокнула так, что выглянул сосед напротив и, поправив очки, вежливо спросил: «Кто там?»
Но Бэла Матвеевна уже осторожно спускалась по лестнице и не ответила…
Всё это призраки и воспоминания, и накопленные в драках богатства. Иные достанутся дальним родственникам, иные — истлеют, вероятно, и никому не достанутся, потому что спрятаны в разных концах развалившегося государства, к ним уже так просто не подступиться…
Борух Давидович сожалел, что русские не оказали сопротивления: даже ГКЧП не поддержали… Хотя, впрочем, среди русских встречались экземпляры, которых было не пересилить: они всё видели насквозь, даже за пеленою времён, такие больнее всего терзали его сознание, усиливая страх, страх давно, видимо, с пелёнок, ворошился в нём…
Борух Давидович три года возился с придурком, который жил в полной нищете. Не зная, что его дядя оставил ему в Канаде восемьдесят миллионов долларов. Надо было втянуть счастливчика в родство, а затем освободиться от его услуг: простейшая шахматная партия.
Этот придурок, Феоктист Христофорович Берендеев, был помешан на живописи и воспринимал холст, как иной равнозначный мир. И на приманки не клевал. Даже когда напивался, а это случалось раз в году, в годовщину штурма какого-то городка в Восточной Пруссии, где он был командиром сорокопятки. Тогда он становился особенно неприступным. И никакие гамбиты не проходили.
— Что ты мне навязываешь свою Фиру? Мне не женский пол нужен, а спутница в судьбе… Ты говоришь: «и щей наварит, и веником по полу пройдётся»… Так это же чепуха! И с такой чепухой ты пристаёшь ко мне уже второй год?.. Забота моя — в другом. У вас, может, всё это просто: отожрал своё — и затих. А нам, русским людям, нужна дорога в небо… И чем тошнее, тем шире и чудесней нужна дорога… Что ты мне вешаешь на шею то свою сестру, то племянницу, мне они не нужны, потому что бесполезны в моём горе: день ото дня краски мои выцветают, а холст всё растёт и растёт. Он требует, чтобы я там не подсолнух изобразил, не твою небритую морду, не придуманного «небесного царя», а мысль живую, нравственную идею, которая движет всем на свете. И я предчувствую её, но как ухватить, пока ещё не догадываюсь…
От юркого, сухого Берендеева с воспалённым взором пророка, который так и помер, не узнав о громадном наследстве, воспоминания перекидываются на вторую жену Дину Марковну, которую он неоднократно сбывал с рук, как оборотня, а она всякий раз возвращалась…
— Раз-два-три — закрыли халепу! — командует Дина Марковна с дивана. Это в ответ на жалобы Боруха, которого тогда мучила астма.
— Послушай, — продолжает он, переживая, что его могут арестовать и посадить, совершенно не считаясь с тем, что он любит дыни, курицу с коньяком и крымский пляж в сентябре. — Фурцман — скотина, он может заложить всех, чтобы только уберечь собственную шкуру!
— Не строй из себя невинность с большим стажем! — противно морщится Дина Марковна. — Ты воруешь при мне уже двенадцать лет. И каждый раз дрожишь, как цуцык при первой случке. Мне это уже действует на нервы.
— Тебе действует на нервы? Но ты отлично перевариваешь все продукты, что я таскаю сумками и авоськами! Жрёшь, не давясь, чёрную икру и смокчешь женьшеневую настойку! Ты болонке бросаешь «советскую» и «брауншвейгскую» колбасу!.. Мне это не действует на нервы всякий раз, как я иду через проходную! А тебе действует!.. Я, может, каждый раз умираю, у меня уже нервы не в порядке!
— Пупсик, ты уже израсходовался во всех своих узлах, это знает каждый, кто видит твою касторовую морду, — продолжает Дина Марковна, глядя в потолок. — А между прочим, твой компаньон Цесарийский даже не знает, что такое импотенция. — Она произносит последнее слово в растяжку, на иностранный манер выговаривая «о» и «м».
— Да он ходячий поц! — с надрывом кричит Борух, и бледное лицо его багровеет. — Что, он щупал тебя?
— Нет, ещё не щупал. Он интеллигентный человек, и я уважаю его.
— Не понимаю, — говорит ошеломлённый, униженный Борух, стоя посреди комнаты с дипломатом, в котором сыр пошехонский, три банки португальских сардин и шесть плиток лучшего московского шоколада. — Зачем я кормлю такую старую суку в японском халате за триста «рэ»?..
— Вот и вся твоя культура, — комментирует Дина Марковна. — А от тебя пахнет псиной даже после бани. Но на людях ты целуешь мне ручку и суёшь цветы. Неужели таковы уже все еврейские семьи?
— Нет, не все, — через одну, — говорит Борух и крутит шеей: жалеет, что не может дать полной воли своему гневу. — Когда мы установим мировое господство, у меня будет десять наложниц и десять рабов.
— Тихий ужас, — качает головой Дина Марковна. — Все наложницы будут мастурбантками… А рабов у тебя сегодня гораздо больше. Весь коопторг работает на одного такого жулика.
— Боже, как я одинок, — стонет Борух. — Эти жестокие, прокурорские слова говорит самка, от которой не рождаются даже крысы!..
От жены, которую он возненавидел так, что подарил ей квартиру, правда, однокомнатную, чтобы только отвязаться, мысль Боруха Давидовича перебирается на абстракции.
Перед ним в разных положениях, как рекламная бутылка на телеэкране, плавает догадка о том, что евреям будет становиться на земле всё труднее и невыносимей, по мере того, как их вожди будут концентрировать у себя мировую власть. «Да-да, — думает он, сознавая бесполезность своей догадки. — Ни один еврей не должен предъявлять счета русским людям, ибо евреи спасены русскими — и не единожды. Мы сами придумали про антисемитов, никакой ненависти у русских нет, взять того же Шульгина!.. Мы слишком много хотим!..»