Страница 48 из 54
Всякий оплодотворяющий девушку сотворяет то, что нужно.
(канон Розанова, 28 ноября).
Последний момент — смятение души, смятение стихий.
Так и сказано, что он «в буре».
Супружество как замок и дужка: если чуть-чуть не подходят — то можно только бросить. «Отпереть нельзя», «запереть нельзя», «сохранить имущество нельзя». Только бросить (расторжение брака, развод).
Но русские ужасно как любят сберегать имущество замками, к которым «дужка» только приставлена. «Вор не догадается и не тронет». И блаженствуют.
(ноябрь) (в клинике Ел. П.).
Ученичество — тонкая музыка, и учительство — тонкая музыка.
И вовсе не на всяком инструменте ее можно играть.
Мы имеем только схемы учебных заведений. Умножение и печатание шаблонов их. Но лишь кое-где тут происходит просвещение.
Просвещаются 2–3 из 500 учеников, и просвещает разве только один из 15-ти учителей.
Остальное — шаблонная выделка шаблонных интеллигентов, и даже скорее это минус просвещения, чем его плюс.
(в клинике Ел. П.).
…да Писарев и «Современник» и есть Нат-Пинкертон. Так же просто, плоско, такая же «новая цивилизация» и приложение «последних данных науки». И все — так же решительно и смело. Непонятно, чему Чуковский стал удивляться.
(клиника Ел. П.: Чуковский год назад читал об этом
лекцию: «Откуда увлекаются Нат-Пинкертоном?»).
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Кто-то где-то услышав, заплакал. Писарев поднялся:
— НЕ-ПО-НИ-МА-Ю.
Неописуемый восторг разлился по обществу. Профессора, курсистки — все завизжали, захлопали, загоготали:
— ГЛУ-ПО.
Какое оправдание «Поэта и черни». Писарев все защищал мужиков от Пушкина, тогда как Пушкин никогда мужиков не разумел.
«Чернь» ходит в лакированных сапогах и непрерывно читает просветительные лекции. «Чернь» — это Григорий Петров, Б. и Академия Наук с почетным членом Анатолием Федоровичем.
(в клинике Ел. П.).
Неужели все, что идут по улицам, тоже умрут? Какой ужас.
(переходя площадь перед цирком Чиниз., в страхе).
И она меня пожалела как сироту.
И я пожалел ее как сироту (тогдашняя история). Оба мы были поруганы, унижены.
Вот вся наша любовь.
Церковь сказала «нет». Я ей показал кукиш с маслом. Вот вся моя литература.
(сидя над кроватью мамы; клиника Ел. П.).
Редко-редко у меня мелькает мысль, что напором своей психологичности я одолею литературу. Т. е. что «потом» будут психологичны — как я и «наши» (Рцы, Фл., Шперк, еще несколько, немного).
Какое бы счастье. Прошли бы эти «болваны». Ведь суть не в «левости», а в что болваны.
Кроме воровской (сейчас) и нет никакой печати. Не знаю, что делать с этой «6-ой державой» (Наполеон).
Главный лозунг печати: проклинай, ненавидь и клевещи.
(вспоминаю статьи по † Суворина).
Достоевский, который терся плечом о плечо с революционерами (Петрашевский), — имел мужество сказать о них: «мошенничество». — «Русская революция сделана мошенниками» (Нечаев, «Бесы»).
Около этого приходится поставить великое
Человека достойный памятник только один — земляная могила и деревянный крест.
Золотой же памятник можно поставить только над собакою.
(в кл. Е. П., - ходя где курят).
Чтобы пронизал душу Христос, ему надо преодолеть теперь не какой-то опыт «рыбаков» и впечатления моря, с их ни «да», ни «нет» в отношении Христа, а надо пронзить всю толщу впечатлений «современного человека», весь этот и мусор, и добро, преодолеть гимназию, преодолеть университет, преодолеть казенную службу, ответственность перед начальством, кой-какие тáнцишки, кой-какой флиртишко, знакомых, друзей, книги, Бюхнера, Лермонтова… и — вернуть к простоте рыбного промысла для снискания хлеба. Возможно ли это? Как «мусорного человека» превратить в «естественное явление»? Христос имел дело с «естественными явлениями», а христианству (церкви) приходится иметь дело с мусорными явлениями, с ломаными явлениями, с извращенными явлениями, — иметь дело с продуктами разложения, вывиха, изуродования. И вот отчего церковь (между прочим) так мало успевает, когда так успевал Христос.
Христианству гораздо труднее, чем Христу. Церкви теперь труднее, чем было Апостолам.
(в клинике Ел. П.) (30 ноября 1912 г.).
Старые, милые бабушки — берегите правду русскую. Берегите; ее некому больше беречь.
Черви изгрызли все, — и мрамор, когда-то белый, желт теперь, как вынутая из могилы кость. И тернии и сор и плевелы везде.
— Что это, Парфенон?
…нет, это Церковь.
…это наш старый запивающий батюшка. И оловянное блюдо с копеечками…
…прибить заплатку — уродливо, не поновлять — все рассыпется… ненавижу, люблю…
…всего надеюсь…
…все безнадежно…
…но здесь, други, только здесь живет бессмертие души.
(ночью на извозчике из ред.).
Церковь есть душа общества и народа.
Можно ли же поднимать руку на душу? Хотя бы она и была порочная.
Нужно мирянам «на сон грядущий» произносить молитву: «Господи, не отними от нас Святую Церковь. И устрой ее в правде и непорочности, как Невесту Свою».
Вот и все. А не говорить ей грубости, воплей и цинизма.
(ноябрь).
Что значил бы Христос без
Ничего.
Есть ли милосердие в Церкви?
О, если бы!
(в редакции, ночь) (оторвавшись от «передовой»).
Утешения! Утешения! Утешения!
— Где Утешитель?
(ночью в ред.) (в сл.).