Страница 1 из 3
Герберт Уэллс
ВОСХОЖДЕНИЕ МАМОЧКИ НА ПИК СМЕРТИ
Кажется, рассказывая о том, как я летал на своем первом аэроплане, я уже упоминал, что в Арозе я поставил своеобразный рекорд, свалившись на протяжении трех дней в три ледниковые расселины. Это случилось до того, как со мной пошла в горы моя мамочка. Когда она прибыла, я сразу заметил, что она выглядит усталой, встревоженной и измученной, и вот, чтобы избавить ее от гостиничных треволнений и докучных сплетен, я упаковал ее и два рюкзака и отправился на север в продолжительную веселую и освежающую прогулку, которую близ Снийоха в отеле Магенруе пресек выскочивший у мамочки на ноге волдырь. Она рвалась идти вперед — пусть даже и с волдырем — я в жизни не встречал такого, как у нее, мужества,— но я сказал: «Нет. Здесь альпинистская гостиница, и меня вполне устраивает эта жизнь между небом и землей. Ты будешь посиживать на веранде и смотреть в подзорную трубу, а я пока немного поброжу по вершинам».
— Смотри, чтоб что-нибудь не случилось,— проговорила она.
— Ручаться, мамочка, не могу,— ответил я,— но я буду все время помнить, что я твой единственный сын.
И я отправился бродить...
Стоит ли упоминать, что уже через два дня я перессорился со всеми альпинистами в гостинице. Они меня просто не переваривали. Их раздражала моя шея с выпяченным кадыком — у большинства из них голова была просто посажена на плечи,— раздражала моя манера держаться и задирать свой авиаторский нос к горным вершинам. Их раздражало, что я вегетарианец и нисколько от этого не страдаю; и еще их раздражало сочетание тонов — зеленого и оранжевого — в моем костюме из грубой саржи. Все они были какие-то безликие — из той породы людей, кого я зову книжными червями,— осторожные, правильные существа, большей частью из Оксфорда, которые лезли в горы с такой осмотрительностью, точно несли с собой какой-нибудь бьющийся предмет. Они ходили с глубокомысленным видом, в ответ на любой вопрос кивали головой и повторяли одно: «Это, знаете ли, рискованно!» Они строго держались советов проводников и книжных инструкций и классифицировали друг друга по восхождениям; у того это было девятое восхождение, у этого — десятое, и так далее. Я был новичок, и мне надлежало сидеть смирно и помалкивать.
Разумеется, это было не для меня!
Я сидел в курительной, посасывая свою трубку с гигиенической травой — они утверждали, что она пахнет так, будто в саду жгут мусор,—и ждал возможности вставить фразу и немножечко промыть им мозги. Расставшись со своей обычной сдержанностью, они откровенно выказывали мне свою антипатию.
— Друзья мои, вы слишком серьезно относитесь к этим проклятым горам,— произнес я.— Они великие проказники, вот и вам надо показать, что вы люди с юмором.
Они искоса поглядывали на меня.
— Я не вижу большой радости в таком ползанье по горам. Старый альпинизм наделил скалолазов не только альпенштоками и веревочными лестницами, но и известной долей беззаботности. Таково мое понимание альпинизма.
— Но не наше,— возразил краснорожий скалолаз, вся кожа которого блистала волдырями и шелушилась, и сказал он это с явным желанием уничтожить меня.
— Это же вернее верного,— проговорил я спокойно и выпустил клуб своего травяного дыма.
— Когда вы наберетесь опыта, вы будете правильнее судить обо всем этом,— сказал другой альпинист, старообразный юнец с седенькой бородкой.
— Я еще никогда ничему не научался на опыте,— возразил я.
— Похоже, что так,— включился третий.
Теперь был мой ход. Я поистине олицетворял собой спокойствие.
— Прежде чем спуститься вниз, я намерен покорить Пик Смерти,— сказал я и сразил всех наповал.
— А когда вы собираетесь вниз?
— Этак через недельку,— ответил я невозмутимо.
— Но такой подъем не под силу тому, кто впервые в горах,— объявил шелудивый.
— А вам в особенности не стоит затевать подобное дело,— отозвался другой.
— Ни один проводник с вами не пойдет.
— Безрассудная затея.
— Пустое бахвальство.
— Хотел бы я на это взглянуть!
Я дал им немножко покипятиться и, когда они чуточку поостыли, произнес раздумчиво:
— Пожалуй, я возьму с собой мамочку. Она маленькая, благослови ее бог, но на редкость закаленная!
По моей плохо скрытой улыбке они поняли, что наш спор кончился вничью; они еще что-то промычали, но тем на сей раз удовлетворились и завели вполголоса какую-то свою беседу, откровенно меня игнорируя. Все это только еще больше укрепило мое намерение. Когда мне нужно доказать, что я не трус, я непоколебим, и вот я решил, что мамочка непременно пойдет на Пик Смерти, куда не доползала и половина из этих надутых знатоков,— пусть я даже погибну или осиротею в этой попытке. И я заговорил с ней об этом на следующий же день. Она сидела на веранде в шезлонге, закутанная в кучу пледов, и любовалась горными вершинами.
— Уютно? — спросил я.
— Очень,— ответила она.
— Отдыхаешь?
— Здесь так хорошо.
Я приблизился к перилам веранды.
— Видишь во-он ту вершину, мамочка?
Она кивнула со счастливой улыбкой, не открывая глаз.
— Это Пик Смерти. Послезавтра мы должны с тобой взойти на него.
Она слегка приоткрыла глаза.
— Там, наверно, крутой подъем, дружок? — спросила она.
— Я все подготовлю,— ответил я, и она улыбнулась в знак согласия и снова закрыла глаза.
— Как подготовишь—пойдем,— ответила она.
В тот же день после полудня я спустился в долину и направился в Даксдам, чтобы раздобыть нужные приспособления и нанять проводников и носильщиков, а потом еще день тренировался в хождении по ледникам и горам, расположенным над гостиницей. Это не прибавило мне авторитета. Я дважды там поскользнулся. В первый раз я свалился в расселину — к чему проявлял особое рвение,— и три альпиниста, шедшие на Киндершпиц, более часа выуживали меня оттуда; во второй раз удержался сам, но уронил ледоруб на головы людей, поднимавшихся к леднику Хампи. Ледоруб чудом никого не задел, однако по шуму и гвалту какой они подняли, вы бы решили, что я вышиб мозги у всей группы. Послушали бы вы, как они выражались, и шедшие с ними три дамы тоже!
Назавтра было предпринято что-то вроде коллективной попытки помешать нашему походу. Альпинисты выставили против нас хозяина отеля, всячески увещевали мамочку и как могли чернили двух моих проводников. Брат владельца гостиницы был заклятым врагом моих людей.
— Два года назад,— сообщил он,— они потеряли здесь одного господина.
— Хорошо, не двух! — отпарировал я.
Моя шутка его обескуражила. Она застряла у него в мозгу, как рыбная кость в горле, поскольку он был чужд английскому юмору. Тогда явился шелудивый и попробовал учинить проверку нашему снаряжению, вопрошая: «Ну а это вы взяли?.. А то?..»
— Во всяком случае, мы не забыли две вещи,— произнес я, беззастенчиво уставившись на его нос,— вуалетку и вазелин.
По сей день помню наше выступление в поход. Примерно в двухстах футах над нами лежало ущелье, а сам отель, с его вывеской и окнами, расположенный на огромном пустом плоскогорье, приближавшем нас на добрую тысячу футов к западному отрогу горного массива, вырисовывался на фоне бугристой в зеленую прожилку скалы, испещренной тут и там пятнами снега и темными полосками рододендронов. Перед нами бежала дорога, извиваясь меж валунов, то вниз, к камушкам, ведшим через горный поток, то вверх, на другую его сторону, к леднику Магенруе, откуда нам предстояло подняться влево на скалы и потом идти через глетчер к уступам на отвесном западном склоне. Был ранний час, солнце еще вставало, и дали вокруг нас прятались в холодной голубизне. Все обитатели гостиницы повылазили из постелей, чтобы присутствовать при этом событии, и теперь стояли молчаливой группой — иные в неприличном дезабилье—и созерцали наш исход. Последние долетевшие до меня слова были:
— Им придется вернуться!