Страница 2 из 35
— Воспитание, — одобрительно заметил он. — Как сказал актрисе лорд Керзон, дама не шевелится. — И, сорвав золотую обертку, отправил добытый шоколад в рот.
Непринужденно сидя в седле, Д. Дж. (Долговязый Джон) Убоище спускался по склону, надвинув шляпу на лоб. В глаза бросались пистолет на левом бедре и краги из толстой кожи, защищающие джинсы, хотя это был не край кактусов. Убоище стрелял с левой руки и выглядел как человек, который прибыл издалека.
Гнедая кобыла поскользнулась, Д. Дж. качнулся в седле и пробормотал:
— Полегче, парень, полегче, — не переставая шарить глазами.
Он похлопал ее правой рукой по шее. Прикинул, что движется на восток, то есть примерно в нужную сторону.
Вдруг все его тело напряглось, а глаза сузились, глядя вперед, где в закатном свете появился скачущий в его сторону одинокий всадник. Его губы разлепились в тончайшей улыбке, а левая рука свободно повисла. Он натянул поводья и немного повернул кобылу вправо для удобства стрелковой руки.
— Тпру, парень, — пробормотал он, глядя на приближение другого всадника. — Куда направляешься, Джаспер? — спросил Убоище и приказал кобыле: — Тпру, тпру, парень.
Джаспер ткнул пальцем на запад. Он старался, чтобы дневной свет бил между его боком и правой рукой.
Д. Дж. осторожно кивнул, отпустив поводья. Расстояние между ними сокращалось, ибо кобыла шла вперед.
— Тпру, парень, тпру! — приказал он.
— Где ты был? — спросил Джаспер. Его глаза были тверды, как ружейные дула.
Убоище ткнул большим пальцем через плечо. Он сказал:
— Если ты подумываешь заскочить к некой бабенке, я знаю, что она не хочет иметь ничего общего с деревенщиной вроде тебя. — А кобыле: — Да остановись же, тупой ублюдок.
Джаспер облокотился на тугую переметную суму, и его губы разлепились в тончайшей улыбке.
— Если у тебя есть пушка, нечего палить изо рта, — сказал он, когда кобыла Убоища свела их рядом.
Убоище наклонился к нему, положив руку на тугую переметную суму.
— Я буду следить за тобой, — пообещал он через плечо.
— Меня не так трудно найти! — крикнул в ответ Джаспер.
Д. Дж. ослабил поводья, но кобыла по-прежнему шла медленно. Он пнул ее пятками в брюхо и сказал:
— Вперед, парень, мы срежем и оставим его позади, помчали.
Кобыла покорно поплелась дальше.
Из-за колючих зарослей за ней наблюдал лев. Он еще не был уверен, к тому же находился с подветренной стороны. Он припал к земле и не шевелился, только самый кончик хвоста подрагивал в траве.
Женщина, спотыкаясь, шла в его направлении, глаза красные, взгляд отчаянный, однажды она чуть не упала. Ее лицо приобрело неестественный багровый оттенок, пересохший рот разинут. Она облизнула губы и снова упала. Стоял вечер, но еще не стемнело.
То была белая женщина, не молодая и не старая, в одной туфле. Она уже не понимала, где находится. Ей хотелось пить и спать, но жажда мешала сну одолеть ее. Рот, горло, все ее тело чувствовали себя так, будто никогда в жизни не пили, и теперь годы засухи сжались в ужасающую жажду. Каждый куст был наблюдающим за ней человеком, или все наблюдающие за ней люди были кустами. Она открыла рот, чтобы прикрикнуть на них, но раздался лишь пересохший хриплый всхлип, и она не поняла, что падает, пока земля не вдарила по ней от лодыжки до щеки.
Лев лежал в десяти ярдах от нее и ждал, когда она пошевельнется.
То был смуглый человек с густыми спутанными кудрями, переходящими в бороду, он боком сидел на осле, из-под его холщового одеяния торчали босые грязные ноги.
Тропинка привела его к небольшому озерцу. Человек слез с осла, тщательно вымыл ноги, а затем опустился на колени, чтобы смыть с лица пыль. Он устал и сильно проголодался. Он надеялся отыскать фиговое дерево среди чахлого боярышника, однако пища нашлась только для осла. Он мягко улыбнулся, так как это напомнило ему, что неустанные труды вознаграждают всех тварей Божьих за их ограничения и проверяют на предмет самонадеянности. Он улегся на траву и уснул.
Он проспал несколько часов, и, хотя мимо него прошло, глазея, много людей, никто его не потревожил. Когда он проснулся, то замерз. Он забрался на осла и направил его по тропинке, тянувшейся между зеленых лугов. Тропинка превратилась в дорогу, на ней появились люди. Многие удивлялись этой странной стоической фигуре, не смотревшей ни вправо, ни влево, пока осел нес ее вперед.
Под самый вечер он добрался до оживленной дороги, которая привела его в сердце города. На улицах оказалось много людей и машин, и ослу иногда приходилось протискиваться среди зевак. Человек не замечал их и казался настолько отрешенным от всего окружающего, что, когда осел остановился посреди оживленного перекрестка, не поднял головы, пока его не привлек рев клаксонов, мечущийся от стены к стене, и оскорбительные выкрики.
Человек пнул осла пятками, но животное не шелохнулось. Он похлопал его по шее, издавая ободряющие звуки, — тоже безрезультатно. Человек устало спешился и попытался за уздечку тянуть осла вперед, а затем, передумав, зашел сзади и принялся толкать. Шум окружающего хаоса достиг оглушительной громкости. Осел стоял как вкопанный. Человек отступил и боком ступни пнул его в круп. Осел не двинулся. Человек безумно оглянулся и лягнул осла в гениталии. На одной ножке допрыгал до ослиного переда, шарахнул животное промеж глаз и снова отпрыгнул, сунув правый кулак под левую подмышку. Казалось, толпа обратилась против него. Он стал орать на осла: «Пошевеливайся же, дубина стоеросовая!» — колотя и дубася его по ногам, а осел повернулся и посмотрел на него с христианским смирением. Человек заплакал. Он снова забрался на осла. Деваться, по-видимому, было некуда, и когда произошел несчастный случай, он тихо ронял слезы в ослиную гриву.
Джейн сидела на своем, как она его называла на французский манер, туалете, мечтая о несбыточном. Сезон в Лондоне был в разгаре, и стороннему наблюдателю можно было бы простить удивление, что полуобнаженная девушка с волосами, подобными золоту, и изысканными чертами, выдающими благородное происхождение, должна сидеть одна с печалью в сердце.
Она глубоко вздохнула, уперев локти в колени и опустив подбородок на руки. Художника восхитили бы ее задумчивая красота, загадочный след грусти в этих широких карих глазах, пленивших не одного поклонника, беглый румянец упругих молодых персей, свободно окутанных тонким шелком халата…
— Увы и ах, — вздохнула она. — Какая же я дуреха! — ибо в целом не была склонна жалеть самое себя.
Но даже когда она рассмеялась, смех ее звучал фальшиво.
Тут ее слух уловил далекий тихий стук копыт, и сердце ее вострепетало. Она приподняла голову, чтобы прислушаться, и мягкий золотой локон коснулся изящной щечки. Копыта приближались. Ее сердце забилось, но она не позволила себе поверить, что это может оказаться он.
— Не может быть, — вздохнула она.
И все же! Лошадь со стуком остановилась перед домом, и она услышала топот сапог всадника по ступенькам.
— Мари! Мари! Посмотри, кто пришел! — громко позвала она.
— Да, мадам, — ответила за дверью Мари. — Иду.
Казалось, прошла вечность, пока она не услышала голос Мари еще раз:
— Это мсье Джонс, мадам!
У Джейн перехватило дыхание. Она гордо вскинула головку:
— Скажи ему, что меня нет дома!
— Да, мадам, — отозвалась Мари из прихожей. Она сидела не шевелясь. По ее юному личику, слишком юному для таких забот, текли горькие слезы, сбегали по точеной шейке слоновой кости и оставляли соленые следы на наливающихся грудях. Ее худенькие плечи задрожали, когда она спрятала в ладонях лицо.
— Мадам нет дома, мсье! — услышала она настойчивый голос Мари, а потом его голос, он звал:
— Джейн! Джейн!
Вдруг он забарабанил в дверь, за которой она сидела.
Но она сохраняла гордость.