Девять

– Знаю, но…

– Дурак, тебе бы только о жратве…

– Ирина…

На ней было темное платье с люрексом, а запах духов был еще темнее, он исходил из-под выреза платья, оттуда, где терялась золотая цепочка. Каблуки-шпильки оставляли в полу маленькие вмятины. Болек смотрел на эти следы и думал о ее тяжелом теле. Она взяла со столика зеркальце, карминно-красную помаду и поправила себе губы.

– У тебя с собой? – спросил Болек.

Она повернулась спиной, расставила ноги, сунула руку под платье и подала ему пакет, завернутый в цветной целлофан. Пакет был теплый.

Болек приложил его к щеке, потом потянул носом и захохотал:

– Там ты тоже душишься.

– Поляки – это извращенцы, – ответила она.

Он подбросил сверток на ладони и спрятал в карман:

– Проверять не буду. Если что не так, я вернусь.

– Ты и так вернешься, – сказала она.

Он подошел и положил ладони ей на грудь. Она даже не пошевелилась. Он лишь почувствовал, как она становится еще тяжелее, еще массивней. Она всунула ему ляжку между ног и слегка подтолкнула.

– Лучше иди, если хочешь сюда еще вернуться.

На стоянке у бумера торчали двое. Один с одной, другой с другой стороны. Заглядывали внутрь. Завидев Болека и Пакера, они медленно отступили на несколько шагов и остались стоять, глядя, как те садятся. На них были красно-голубые спортивные костюмы. Когда черное авто исчезло, они направились к ржавому «жигуленку» и стали выгружать из него клетчатые сумки. Потом принялись таскать их к гостинице.

На коротком прямом участке пути Болек разогнался до восьмидесяти. На перекрестке тормознул, и Пакер вылетел из кресла.

– Так пристегнись, б…! – заорал Болек, хотя Пакер не сказал ни слова. Быстро оглянулся влево, на бесконечную вереницу автомобилей, взглянул в зеркало заднего вида на пустую улочку, где все еще кружилась пыль. Его нога дергалась на педали газа, и стрелка тахометра неспокойно подрагивала, как хвост разъяренного кота.

Наконец слева образовался просвет, и они стартовали. Но не вправо, как все добрые люди, а прямо на бурый газон, разделявший две полосы шоссе. Бумер подпрыгнул на бордюрном камне и встал наискосок влево, выжидая момента, чтобы вклиниться в общее движение, но было уже полтретьего, машины шли плотным потоком, сплошной стеной, на которой мелькали цветные надписи: «Совтрансавто», «KRUGER, KLEEBER», «Мариола», «МанО'К», «Вера Надежда Любовь», «OLECH», «Сельдь – Твоя Рыба, Балтика – Твое Море», – последние летели порожняком, потому что возвращались домой, на север. Пакер наконец пристегнулся и спросил, что они делают.

– Гляди назад, скажешь, если едут, – сказал Болек.

– Едут. Все время.

– Не эти, идиот! Те! Что у гостиницы были.

– Мне тех из-за этих не видно, – печально сказал Пакер.

Наконец на дороге стало свободнее, и Болек выжал сцепление. Машина дернулась вперед, но тут же встала, ерзая на месте, словно ее внезапно поразила какая-то эротическая фантазия и ей захотелось потереться обо что-нибудь боком.

– Чертова глина, – рычал Болек, дубася кулаком по рулю.

Пакер предпринял попытку съехать с кресла как можно ниже, но ремни безопасности держали его где положено, и ему ничего не оставалось, как нервно косить глазами во все стороны, но там, куда проникал его взор, никакой канарейки с мигалкой было не видать.

– Чертова глина! – кричал Болек, из-под задних колес бумера летела желтая грязь и прошлогодняя трава, проезжавшая сзади малолитражка включила дворники, и те нарисовали ей на лобовом стекле серые занавески. Болек дал задний ход, переключился на первую скорость, снова дал задний и сразу на вторую.

Бумер пополз вперед, медленно, нелепо, как во сне, а Болек смотрел, как справа приближается новая волна автомобилей. Наконец они съехали с бордюрного камня и погнали влево, сопровождаемые гудением клаксонов.

Через три километра, около цементного завода, у Пакера затекла шея.

Он повернул голову и сказал:

– Куда мы едем, Болек? Вроде мы ехали в город?

– Планы изменились. Посетим родные края.

– На х…, Болька? – с глубоким удивлением спросил Пакер.

Нa длинной пустой улице пятнами лежала тень. Голые ветви тополей и каштанов отбрасывали на асфальт сложный узор. Позади остался маленький кирпичный костел на пригорке, и заросли акаций, и сосновый перелесок. Сейчас они ехали медленно, будто против течения времени. С правой стороны, на площади, похожей на лесную поляну, стоял большой деревянный дом – из тех, что до войны строили на отвоцком направлении. Здесь таких было немного. Собственно, он один. Двухэтажный, с покатой крышей, с прилепившимся к нему крыльцом и с верандами, которые проявляли явную склонность отделиться от остальной части здания. Серые, прибитые поперек доски обшивки были похожи на жалюзи. Из щелей сыпались опилки и сухие листья. Болек сказал, что раньше дом был больше, и Пакер согласился:

– Да. Но та половина завалилась. Зато тем, кто в этой, было чем топить зимой.

– А тем, кто в той?

Пакер пожал плечами:

– Наверно, они переехали.

Подальше от асфальта, за металлическими сетками и голыми ветками малины и сирени, прятались бурые кубики домов с плоскими крышами, покрытыми толем. Сквозь темные стекла виднелись горшки с пеларгониями и многоножками. Цветы выдавали человеческое присутствие, впрочем, возможно, там не жили, просто кто-то заходил поливать цветы. Они ехали медленно, а за окном будто крутили старый фильм из тех, где мужчины в лавсановых костюмах ходят свободным, уверенным шагом. Они идут на станцию, там садятся в желто-синие вагоны электрички, а днем приезжают на них обратно, потом идут по тропинке, протоптанной среди диких трав, между ивняком и березовыми рощицами; они идут немного усталые, но спокойные, ибо время стоит на месте и цены на продукты питания меняются редко, хотя конвульсивно, а значит, несколько нереально, и нет в этом того тихого ежедневного предательства, как в наши дни. Женщины приносят продукты в авоськах, которые служили еще их матерям и послужат дочерям, вместе с тяжелыми стеклянными сифонами с пластмассовым рычагом в виде пистолетной рукоятки, и пустыми, бережно сложенными пакетами из-под сахарного песка, и банками из-под варенья, молочными бутылками, жестяными, раскрашенными коробками от леденцов, целлофановыми мешочками, бидонами для квашеной капусты из бочонка в частном магазинчике на углу, вместе с сотней других вещей, чей круговорот замедлял вращение мира настолько, что между поздним субботним утром и воскресным днем наступала самая обыкновенная вечность, заполненная воркованием голубиных стай в лазурном, остановленном раз и навсегда небе.

– Сколько твой предок зарабатывал? – спросил Болек.

– Когда был жив? Всего две шестьсот. Сколько помню, вечно две шестьсот.

Они поехали еще медленнее.

Заросли справа поредели, и показался майдан – кусок утоптанной земли с трехэтажным домом за ним. Из-под обваливающейся штукатурки выглядывал кирпич цвета маренго. Красный «Фиат-125» стоял уткнувшись носом в землю. Он был похож на собаку, которая что-то осторожно обнюхивает, опустившись на передние лапы. Из нескольких труб шел дым. Лавочка на припеке была пуста. Пятнадцать градусов на солнце, и некому выпить винца. В окнах второго этажа не видно женщин, опирающихся локтями о подушки, – глазеть стало не на кого. Чтобы было на кого, нужны эти шалопуты, а они или уходят, или рано умирают, – такие настали времена. Так или иначе, они уже с трудом собираются в группы, в те подвижные и неповоротливые стада, которые способны целый день просидеть в одном месте, несмотря на то что одни уходят, другие приходят, а на глаз наблюдателя ничего не меняется.

Они доехали до перекрестка, и Болек спросил:

– Куда тебя?

– Без разницы. Давай у магазина.

Павел стоял на углу Домбровских и вспоминал голос, который только что сказал ему, чтобы он перезвонил вечером по совершенно другому номеру. Когда он попросил пана Макса, трубку сняла женщина, но сейчас он уже сомневался. Это мог быть и мужчина, или молодой парень, или автомат. Голос был мертвый, монотонный. Но дыхание было слышно. Он пытался восстановить в памяти семь цифр, которые отбарабанил голос.