Страница 40 из 43
Мы остановились. Названия станции я не мог прочесть, потому что наш вагон был одним из последних, мне было видно только одноэтажное кирпичное здание с надписью «Багажная контора». Я решил, что прочту название станции, когда поезд снова тронется и наш вагон поровняется со зданием вокзала.
Пока что я повернулся на бок, закрыл глаза и стал думать о своем рассказе, начатом еще за неделю до отъезда. Потом я задремал, а когда снова открыл глаза, оказалось, что уже десять часов, что я проспал все утро.
Занавески были отдернуты, в окно ярко светило солнце. Поссель Гэутэгина была аккуратно убрана, а сам он сидел внизу и беседовал с нашими соседями по купэ.
Соседи с трудом говорили по-русски, мы заместили это еще вчера, при посадке. Мы с Гэутэгином и со всей компанией, которая нас провожала, явились на вокзал за полчаса до отхода поезда. Бросили чемоданы на свои полки, вернулись на перрон и стояли там, разговаривали с друзьями. Вагон постепенно заполнялся. К проводнице подошла пара — мужчина лет пятидесяти и женщина лет сорока, очень миловидная. Протягивая билеты, мужчина спросил:
— Жесткий купированный?
— Да, да, купированный, — ответила проводница. — Проходите, пожалуйста. Ваши места в третьем купе.
В произношении пассажира, в покрое его костюма и светлосерого дорожного плаща его спутницы, в пестрых наклейках на чемодане, который нес за ними носильщик, — во всем этом чувствовалось что-то непривычное.
— Иностранцы, наверно, — сказал Гэутэгин. Трое ребят, которые нас провожали, — это были, собственно, друзья Гэутэгина, студенты Московского университета. Он с ними подружился еще во время зимних каникул, они тогда вместе ходили на лыжах по Карельскому перешейку. Утром, когда мы при- ехали из Ленинграда, Гэутэгин позвонил своим мо-|К сковским друзьям, и мы встретились. Мы всей компанией стояли на перроне до самого отхода поезда, потом, уже с площадки, что-то кричали провожающим, потом, когда поезд пошел быстрее, махали им шляпами. И мы совсем забыли об этой паре с пестрым от наклеек чемоданом, пока не вернулись на свои места. Оказалось, что мы едем в одном купе, что они — наши соседи до самого Хабаровска.
Гэутэгин не ошибся, это были иностранные туристы. Он — филолог, профессор из Льежа, она — его жена, художница. Она говорила по-русски с ошибками, он — немного лучше, но слишком старательно, с явно нерусским произношением. Он тоже нередко ошибался, но зато с нескрываемым удовольствием поправлял жену.
Узнав, что мы с Гэутэгином — чукчи, что мы возвращаемся к себе на Чукотку — на практику едем, они почему-то были очень поражены. Разговаривали с нами примерно так, как разговаривали бы, вероятно, с марсианами, собирающимися в обратный путь на Марс.
Впрочем, они были очень тактичны, старались не проявлять слишком назойливого любопытства, не оскорблять наше самолюбие.
У профессора были добрые и умные глаза, хорошая улыбка; и он и его жена держались просто, непринужденно. В общем, они нам понравились. Но почти в каждом их взгляде, почти в каждом вопросе, чувствовалось все-таки изумление, смешанное с недоверием, Сначала нас это забавляло, потом стало надоедать, и мы ушли в вагон-ресторан. Когда вернулись, наши соседи уже спали.