Страница 15 из 43
Бригадир встает и, осторожно переступая через спящих, выходит из палатки.
На песчаном берегу, шагах в тридцати от палатки, лежит вельбот, освещенный утренним солнцем. Без мотора он кажется Кымыну какой-то огромной дохлой рыбой, выброшенной волнами.
По тропке, соединяющей стойбище с маяком, торопливо шагает девушка. Она останавливается, срывает вместе со стебельком желто-красную ягоду морошки и вдевает ее в петлицу жакетки, рядом с комсомольским значком. Когда она поднимает голову, Кымын узнаёт ее. Это здешняя учительница, она живет в доме его сестры.
— Здравствуй, Нина Ивановна
— Здравствуйте, Кымын
— Что это ты так рано встала?
— Мне на маяк надо. Хочу успеть до занятий вернуться назад.
— Идем тогда вместе. Я тоже как раз на маяк собрался.
Тропка узкая, двоим по ней не пройти. Кымын, из уважения к учительнице, пропускает ее вперед. Но из уважения к старшему, Нина Ивановна идет не по самой тропке, а вдоль нее — по траве, по спелым ягодам шикши. Кымын видит, как от сока раздавленных ягод постепенно чернеют каблучки ее светлых туфель.
— Нина Ивановна, ты на маяке механика знаешь? Видный такой парень, красивый.
— Разве красивый?
Кымын не видит лица Нины Ивановны — только ухо и часть щеки. Но по тому, как они краснеют — сначала щека, а потом и ухо — он понимает: молодая учительница вполне согласна, что механик красивый парень. Не касаясь больше этого вопроса, Кымын говорит по-деловому:
— Мне к нему надо. Покажешь мне, где он живет?
— Хорошо, — отвечает Нина Ивановна, уже справившись со своим смущением. И озабоченно добавляет: — Я тоже к нему иду.
Комната Анатолия заперта, а в мастерской все еще почему-то горит электричество. Нина Ивановна тихонько открывает дверь мастерской.
На полу, укрывшись одним бушлатом, спят Анатолий и Инрын. Кусок брезента вместо простыни, свернутый валиком, замасленный ватник вместо подушки — вот и вся постель.
— Толя — тихонько зовет Нина Ивановна. Нет, непохоже, что их можно сейчас разбудить таким нежным окликом.
Нина Ивановна опускается на колени и тормошит Анатолия. Сначала он только недовольно бормочет что-то, потом открывает глаза, быстро садится и с удивлением смотрит на Нину Ивановну и Кымына.
— Доброе утро, — наконец говорит он, смеясь. — Все в порядке
Инрын тоже проснулся. В первый момент он не может сообразить, как очутился в этой мастерской.
Но, услышав слова Анатолия, он сразу вспоминает все, что произошло, и вслед за товарищем повторяет:
— Полный порядок.
Что собственно имеют они в виду? То ли, что неисправность в моторе обнаружена и ликвидирована, что под утро его удалось, наконец, завести, и теперь он в отличном состоянии — хоть сейчас на вельбот?.. То ли, что молодая учительница напрасно' тревожилась, не дождавшись вчера вечером механика с маяка?
ТРУБКА МИРА
В небе мерцает неверный, желтовато-зеленый свет полярного сияния. То желтого больше, то — зеленого. То вдруг засветятся, задрожат красноватые лучи.
Снег ровным слоем покрывает аэродром, островерхими шапками лежит на железных бочках с горючим, на крышах нескольких бревенчатых домишек. Снег тоже кажется то желтым, то зеленым, то красноватым.
Дальше, за полем аэродрома темнеет небольшое озеро, еще дальше виднеются пологие холмы. Недели две назад совсем уже было вошла в свои права весна: с холмов потекли ручьи, снег стаял, озеро очистилось ото льда. Потом опять немного похолодало, трое суток не прекращался снегопад, — зима как будто решила еще не сдаваться. Но озеро больше не замерзало.
В бревенчатых домиках спят. Только в одном из них, громко именуемом «аэровокзалом», горит свет. На крылечке стоят двое: летчик Савин и Этувги — один из пассажиров, уже несколько дней дожидающихся здесь летной погоды. Это худощавый чукча в одежде оленевода. Он говорит:
— Скоро опять снег пойдет.
— Не должно быть, — отзывается Савин. — По сводке ничего такою не предвидится. Сегодня обязательно вылетим.
Этувги сходит с крыльца, оглядывает горизонт и уверенно повторяет:
— Скоро пойдет.
— Большой? — встревоженно спрашивает Савин. Он недавно работает на этой трассе, но знает уже, что опытные оленеводы редко ошибаются в таких вопросах.
Этувги еще раз внимательно всматривается в облака, висящие над далекими холмами, и отвечает:
— Нет, большого, наверно, не будет.
— Ну, а маленький нам не помеха. Это что-нибудь местное. Как говорится, незначительные осадки местного характера. Ничего, сегодня полетим
Несколько минут они стоят молча, любуясь удивительной игрой полярного сияния. Кажется, будто разноцветные флаги развеваются в небе и будто едва различимый шелест этих светящихся, поминутно меняющих свой цвет флагов долетает до земли.
— Шелестит, — говорит Этувги.
— Это ветер. Снежную пыль по насту гонит.
— Наверно, ветер, — соглашается Этувги и, неожиданно рассмеявшись, говорит: — У нас считалось… Это — когда я еще мальчишкой был… У нас считалось так: если свистнуть погромче — в два пальца, знаешь? — тогда сияние сильней заколышется, ярче засветится, быстрей меняться станет.
— Пробовали?
— А как же.
— Ну и что? Действовало?
— Да, нам так казалось…
— А если сейчас? — Савин с озорной улыбкой подносит ко рту два пальца.
— Нет, — говорит Этувги, — сейчас не подействует. Для этого надо мальчишкой быть, надо в сказки верить.
Савин опускает руку. Не потому, что давно уже не верит сказкам, а потому, что не хочет нарушить торжественную тишину полярной ночи.
— Когда такая вот кругом тишина, — говорит он, — странное чувство иногда появляется. Будто во всем мире сейчас спят. Будто во всем мире вовсе ничего нет, кроме этих вот нескольких домиков, да снегов бесконечных, да полярного сияния…
Но это очевидно не так. Как бы в ответ на его слова откуда-то издалека доносится лай, а вслед затем на гребне холма появляется собачья упряжка. Некоторое время она несется вдоль гребня, потом — вниз, по пологому склону холма. Она огибает озеро, пересекает снежное поле аэродрома и резко останавливается неподалеку от домика, в котором горит свет. Оттуда, услышав заливистый лай приближающейся собачьей упряжки, люди уже бегут навстречу позднему гостю. Они окружают нарту.
С нарты встает невысокого роста старик. Видно, что он проделал немалый путь. Усы его, брови и ресницы покрыты инеем. Он откидывает назад малахай, и его седую — словно тоже покрытую инеем — голову освещает холодный, зеленоватый свет полярного сияния.
Старик одет по-праздничному. На нем широкий балахон из оленьей замши, на спине болтается белая шкурка горностая; штаны, сшитые из светлых камусов — узких полосок шкуры с оленьих ног, аккуратно заправлены в низкие торбаза; подошвы торбаз подшиты мехом белого медведя.
Такую одежду без особой причины не наденешь. Значит, есть у старика какая-то особая причина.
Не поздоровавшись, он торопливо спрашивает:
— Могу я узнать, не улетел ли еще товарищ Этувги?
— Нет, еще не улетел, — отвечает сам Этувги.
— Это очень хорошо, — говорит старик, облегченно вздыхает и, широко улыбаясь, начинает по очереди пожимать руки всем, обступившим нарту.
— Это очень хорошо, — повторяет он, — а то я уже боялся, что опоздаю. Меня зовут Гэмауге. Мне надо видеть товарища Этувги и надо говорить с ним. Скажите ему, что с ним хочет поговорить старый Гэмауге из колхоза «Утро».
— Будем знакомы, товарищ Гэмауге. Я и есть Этувги.
Старый, прославленный косторез Гэмауге давно дружит с охотником Мэмьщем. Трудно найти друзей, которые так подходили бы. друг к другу, как они. Во-первых, они — соседи. Во-вторых, оба очень ЛЮбяТ ИСКУССТВО, ОСОбеННО — резьбу ПО' кости.