Вэкэт и Агнес

— Как романтично! — воскликнула Агнес и побежала за фотоаппаратом. — Ты меня обязательно сними на нарте, с оленями!

Вэкэт сфотографировал девушку. Она действительно была очень красива в расшитой кухлянке, в белых торбасах и меховой шапке. Ребята из экспедиции провожали ее напутственными возгласами:

— Смотри не останься насовсем! Привези пыжиков!

— А что — и останусь! — задорно кричала в ответ Агнес. — А пыжиков не привезу, бросьте эти колонизаторские штучки!

Она передала Вэкэту аккуратно завернутую в плотную бумагу пластинку и наказала:

— Не разбей.

Олени легко несли нарту через снежную гладь озера. Плотные комья снега вылетали из-под копыт.

— Как прекрасна жизнь! — кричала от восторга Агнес, и олени, испуганные непривычным голосом, прибавляли шаг. — Я очень счастлива! Правда, хорошо? — Агнес обернулась и глянула в глаза Вэкэту.

Звук «р» прокатился, замер, и Вэкэт почувствовал жаркие, твердые губы Агнес.

Он хотел было что-то сказать, но Агнес закрыла ему рот и быстро-быстро заговорила:

— Не надо ничего говорить… Пусть будет так — без слов. Хорошо? Пусть будет непохоже до конца.

Вдали показались яранги. Ошеломленный происшедшим, Вэкэт сидел молчаливый и подавленный. Огромное чувство нежности переполняло его, но он ничего не мог сказать. А она медленно приблизила лицо и, полураскрыв губы, долго и нежно целовала Вэкэта. Это было так мучительно хорошо, что у Вэкэта закружилась голова и он чуть не свалился с нарты.

Чтобы радиола работала, надо было заводить движок. Ачитагин, исполняющий обязанности радиста, обещал Вэкэту вечером, после сеанса связи с дирекцией совхоза, оставить на некоторое время включенным мотор.

Пастухи прослышали, что Агнес привезла какую-то необыкновенную музыку, и потянулись в Красную палатку. Они рассаживались на разостланные оленьи шкуры, закуривали и терпеливо ждали, пока Ачитагин, надрывая голос, перечислял, что нужно привезти в бригаду с очередным рейсом вертолета.

— Чай кончается! Сахар у нас еще есть. Нужны газеты, печенье и сгущенное молоко! Газеты и журналы. Журналы привозите интересные.

— Наверное, хватит разговаривать, — произнес кто-то из собравшихся. — Все равно всего не переговоришь.

Однако Ачитагин еще долго говорил, больше всего напирая на слово «алло» и на специфические термины, которые должны были показать, что он хорошо знаком с ритуалом радиоразговора.

Наконец Ачитагин произнес слова, которых только и ждали:

— До свидания. Передача из оленеводческой бригады номер пять закончена.

Щелкнув тумблерами, Ачитагин отключил рацию и вытер лоб.

— Ну, давай, Вэкэт, твою музыку.

Вэкэт давно развернул пластинку. Он бережно держал ее на коленях, боясь ненароком уронить на мерзлый пол. Он уже много раз прочитал на черном диске надпись: "Иосиф Гайдн. Симфония номер сорок пять". В скобках стояло — «Прощальная». Рядом сидела Агнес, но парень старался не смотреть в ее сторону. На сердце у него было такое смятение, что сейчас он предпочел бы остаться где-нибудь в тундре один. Что же это с ним такое случилось? Неужели это — то самое?.. То самое, о чем столько написано в книгах что оно превратилось в сознании Вэкэта в предмет школьного сочинения. "Любовь Онегина и Татьяны", "Любовь Вронского и Анны Карениной", "Любовь Китти и Левина".

— Подай пластинку, — голос Агнес звучал мягко.

Репродуктор наполнился шорохом, и вдруг словно тяжелая теплая волна опрокинула Вэкэта.

Музыка заполнила Красную палатку… Словно приоткрылась завеса и обнаружилась одна из самых прекрасных черт человека, которая до этой поры была сокрыта от них, и эта прекрасная черта оказалась вдруг такой необходимой, что отныне ее отсутствие будет так же ощущаться, как потребность общения с добрым человеком.

Вэкэт боялся взглянуть на Агнес. Она сидела совсем рядом, почти прижавшись к нему. Вэкэт чувствовал тепло ее тела, но знал, что самое главное — в ее глазах.

"Прощальная…" Почему надо прощаться с прекрасным? Или это так же неизбежно, как со временем проходит детство, приходит юность, потом зрелость? И в каждом из этих времен есть своя красота, которая потом уходит и с которой надо прощаться… Прощание… И, может быть, это не так уж и плохо, когда можно прощаться, расставаться? Ведь это значит, что впереди ждет что-то новое, неизведанное, которое сулит иные радости и готовит новые встречи и расставания.

Наконец Вэкэт решился взглянуть в глаза Агнес. Они были длинные, как очертания байдар на горизонте. И такие же темные и наполненные влагой. И вдруг… нет, это только почудилось Вэкэту… ему показалось, что в эту минуту Агнес прощается с ним, прощается с тундрой, со всем, с чем ей пришлось встретиться, потому что для того, чтобы жить, надо иметь мужество для расставания, чтобы идти вперед, надо иметь силы уходить от того места, где тебя даже очень любят, но хотят, чтобы ты оставался на месте и уже больше никуда не двигался…

Агнес шевельнула губами, словно что-то хотела сказать.

Музыка стихала. Остался лишь один голос, голос скрипки. Он повторял мольбу, но это уже была не просьба, а эхо прощания, то, что остается в памяти, даже когда уже все ушло.

Молча расходились жители стойбища после окончания необыкновенного концерта. По краю неба далеко был разлит свет, который уже почти превратился в утреннюю зарю. Время весны. Оно ведь начинается на Чукотке гораздо раньше, когда прибавляется день и тяжелеют важенки [Важенка — самка оленя. ], готовясь принести новое потомство.

На пороге яранги Агнес спросила:

— Ну?

Вэкэт молча смотрел в ее глаза.

— Почему ты молчишь?

— Я не хочу, чтобы были слова, — тихо ответил Вэкэт.

Ему показалось, что это сделал за него другой, неожиданно возникший на его месте; он бережно положил пластинку на снег, чтобы не разбить, и притянул к себе девушку. Обнявшись, они вошли в темный чоттагин, где чуточку алел оставшийся уголек от потухшего костра. Так они шли, обнявшись, до огромного вороха оленьих шкур, наваленных возле полога.

Ранним утром, когда солнце показало свой первый луч, ездовой олень, забредший в поисках мягкого снега, подошел к яранге Мрэна и долго изучал странный черный предмет, схожий с тонким срезом обгорелого пня. Не найдя в нем ничего опасного, олень наступил на пластинку копытом, и, когда она треснула, он испуганно вскинул рога и умчался к ряду нарт, приготовленных к перекочевке.

12

Сколько раз в жизни Вэкэт убивал живое существо! Он стрелял весенних птиц на тундровых озерах, расставлял силки на зайцев, а потом деревянной палкой душил их, не обращая внимания на раздирающий уши заячий плач.

Когда он жил на берегу моря у дяди Вуквуна, бил нерпу, волочил мертвых лахтаков по торосистому морю, за ним оставался широкий кровавый след, по которому потом шли песцы.

Вэкэт душил песцов, попавших в капканы, взбирался на отвесные скалы и разорял птичьи гнезда, добывая вкусные яйца — будущую жизнь.

Больше всего ему довелось прикончить оленей. Ловил арканом, и вздыбившееся животное долго не могло поверить, что пришел конец и его глаза больше не увидят дневного света, не ощутят движения жизни вокруг себя — движения огромного стада.

Кровь лилась на снег, звонко падала в эмалированный таз, впитывалась в землю. Медленно уходила жизнь из поверженного животного, чтобы влиться новой силой в тех, кто населил эту тундру, кто стал частью природы Севера. Убить оленя — это так же естественно для жизни, как срубить тальник и развести костер. Убить тюленя — это так же необходимо, как натянуть на себя теплую меховую кухлянку, чтобы не замерзнуть.

Дрожащий, запорошенный снегом Вэкэт вернулся в палатку и в изнеможении опустился на задубелый спальный мешок. Он в недоумении посмотрел на заиндевелое лезвие ножа, и тошнота подступила к горлу. Отшвырнув нож, Вэкэт привалился к спальному мешку и заплакал.

Давно съеден кусок не только копальхена, но даже лахтачьего потяга [Потяг — длинный ремень. ], в примусе оставались последние капли бензина, а пурга не унималась. Вэкэт даже подумал сварить и съесть книгу Стефансона. Он долго примеривался к ней, оторвал последнюю страницу, там, где была приложена карта, и пожевал. Удалось даже проглотить бумажный ком, но мучительная спазма сжала желудок, и вместе с горькой желчью выпала на загрязненный снег страница из книги великого арктического оптимиста.