Страница 32 из 40
Да, чтобы создать уникальную материальную культуру, выработать свой образ жизни, философию и моральные ценности и устои, на которых держалась общественная жизнь народов Севера, потребовались тысячелетия. На разрушение понадобились лишь годы. Причем взамен разрушенных ценностей не было предложено ничего. Иногда в трагедии народов Севера, подвергшихся натиску капитализма, видят только внешние признаки. Но все гораздо глубже и серьезнее. Можно построить домик вместо иглу или яранги, можно предоставить работу на современном предприятии, но нельзя восстановить разрушения, причиненные человеческой душе, достоинству человека…
Мери Карпентер выступала в печати, по телевидению, но эти выступления почти никаких результатов не приносили. Правительство осталось равнодушным к ее призывам, а сытый канадский обыватель удовлетворится проявлением демократии, предоставившей экраны телевидения и страницы газет и журналов для высказываний человеку из экзотического племени.
Мери Карпентер пишет стихи. Пишет она на английском языке. В ее еще не окрепшем творчестве боль за свой народ, за своих братьев и сестер, которых неумолимо калечит общество, не понимающее, что значит бескорыстно помогать друг другу. Я сделал подстрочный перевод одного ее стихотворения, которое звучит приблизительно так:
Да, я видел таких, ушедших от исконных родников своей земли и оставшихся чужими в том мире, который отвергает их. Я видел их в ресторанах и барах. Они сидели в полном одиночестве, уставившись в свои стаканы, где таяли кубики льда, и думали о чем-то своем, сокровенном…
Мери Карпентер уезжала в Лондон поздно вечером. Я попросил ее записать своей рукой адрес в мой блокнот. После имени Мери вывела W-3-244. Внимательно прочитав адрес, я показал на букву и номер и спросил:
– Это почтовый индекс?
– Нет, – ответила Мери, – это мой номер.
– Не понимаю, – пожал я плечами.
– Эскимосы Канады для правительственной статистики не имеют имен. Объясняют это тем, что эскимосские имена слишком трудны для произношения, в написании могут быть ошибки. Поэтому решили каждому эскимосу присвоить номер. Западные эскимосы перед своим номером имеют букву "W" – как у меня, а восточные – "Е". Легко и просто. У нас в Тиктоюктаке номера выбиты на деревянном кружочке, и этот кружочек каждый эскимос носит на шнурочке на груди, рядом с крестиком.
– Не может быть! – воскликнул я, пораженный.
– Это правда, – подтвердил Фарли Моуэт.
– Но это бесчеловечно, – пробормотал я. – Как можно нумеровать людей и клеймить их, будто они олени или… узники.
– Но это так, – грустно сказала Мери. – Мы ведь неполноценные люди. Вот нас и опекают и даже пронумеровали, чтобы кто-нибудь из нас не потерялся.
Эта "нумерация" долго не укладывалась у меня в голове.
Чем объясняется такое бессердечие и равнодушие правительства к исконным жителям страны? Я часто задавал этот вопрос писателям, журналистам, представителям провинциальных учреждений. Каждый искал собственное объяснение, но все в конечном итоге сводилось к тому, что коротко и ясно выразил Фарли Моуэт:
– Это не Советский Союз. Все, что не приносит денег, не представляет большого интереса.
Наконец разрешение на поездку на Север получено. Иммиграционные власти утвердили мне следующий маршрут: Торонто – Саскатун – Эдмонтон – Йеллоунайф.
Решено лететь не откладывая. Фарли засел в своем кабинете, составляя список нужных лиц, которые могут мне помочь в путешествии.
А я тем временем изучаю карту. Йеллоунайф. Северный берег Большого Невольничьего озера, столица северо-западной территории Канады, широта примерно южных районов Чукотского национального округа. Население четыре тысячи человек. Такой населенный пункт на нашем Севере в лучшем случае называют рабочим поселком, а здесь – город. Таких "городов" только на Чукотке я могу сосчитать с пяток – Провидения, Эгвекинот, Билибино, Певек, Анадырь…
Накануне отлета мы с Девиссером выехали из Порт-Хоупа. Представившись иммиграционному чиновнику в Торонто, мы направились в гостиницу "Холидей Инн", недалеко от международного торонтского аэропорта.
Вечер был свободен, и Джон пригласил меня в свой дом, расположенный как раз на полпути между аэропортом и гостиницей.
Типичный дом канадского интеллигента – благоустроенный, современный. Он стоит в ряду таких же домов, разделенных аккуратными полосками подстриженной зелени.
В кухне, где автоматическая плита поддерживала нужную температуру в кастрюлях и сковородках, Джон обнаружил большую полую тыкву с вырезами в форме глаз, ноздрей и ушей. Он зажег внутри тыквы свечу и поставил ее на окно, лицом наружу.
Джон объяснил, что сегодня особый день, когда по домам ходят детишки с мешками и хозяева должны одаривать их. Я заметил при входе у двери несколько картонных ящиков с конфетами, жевательной резинкой, фруктами. Пришла жена Джона с детьми и, извинившись, с мешком отправилась по соседям "колядовать". Я сказал Джону, что такой обычай существовал в старину и в России, в частности на Украине, и он может прочитать о нем в произведениях Гоголя.
– Может быть, этот обычай и пришел к нам оттуда, – сказал Джон. – Ведь в нашей стране очень много украинцев.
Весь вечер нам то и дело приходилось подниматься из уютных кресел в гостиной и одаривать мальчишек и девочек, стоявших с мешками у дверей.
Один раз перед нами предстал подвыпивший парень, который вместо раскрытого мешка протягивал пустой стакан. Обычай есть обычай, и Джону пришлось налить ему немного рому. Учтиво поблагодарив хозяина и опрокинув содержимое стакана в рот, парень отправился к следующему дому.
Походив с мешком по соседям, вернулись дети и жена Джона. Очень миловидная и приветливая, типичная канадская домохозяйка, Хэлен накрыла стол, и мы уселись за обед. Потом Джон показал мне свой дом, фотостудию в нижнем этаже. Джон Девиссер – один из многочисленных фотографов-художников, не связанных ежедневной службой. Я познакомился с несколькими его работами и должен сказать, что похвалы Фарли Моуэта в его адрес имеют достаточные основания.
Поздно ночью Джон отвез меня в "Холидей Инн".