Спаси и защити!

— Ну, ежели тебе смирения их жаль, то оно не смирение совсем.

— А что же тогда?

— Гордыня.

— Как — гордыня? Какая же гордыня в несчастье?

— А такая и гордыня, что человек прибедняется и беду свою, ровно болячку, расковыривает. Все несчастья мы всегда получаем не иначе как по суду Божьему. А в гордыне человек вместо того, чтобы признать — да, суд это, и поделом досталось, он красиво говорит: «испытание мне боженька шлет». Боженька испытаний более как человек снести может, не пошлет никогда! Да и чистому сердцем испытания ненадобны: он и так мир приемлет во всей полноте его. Всякая беда — это суд Божий, и для того он человеку назначен, чтобы тот осознал грехи свои, нашел зерно несчастий.

— А если он хочет это зерно найти — искренне хочет, но не может никак? Ну вот не понимает он, за что это ему?

— А не понимаешь — так пойди и покайся. Скажи: «прости меня, Господи, не разумею, за что судишь меня, но отпусти мне грехи мои ведомые и неведомые, и устрой все по воле Твоей». Но уж тогда — отдайся полностью в руки Божьи. А Он устроит, ты только доверяй.

— Ну, это сложно, — сокрушилась я. — Мне до такого смирения никогда не дойти.

— А ты иди по шажочку, и дойдешь. Покамест не дошла, на то молитвы есть. Стрясется беда — помолись, но вперед все равно покайся. Одначе, мы отвлеклись с тобою. А гуторили про слово черное. Так вот, кто слово черное наружу выпускает, тот в мир этот открыто гадит. И нароком частенько люди худое говорят. Ведь как случается: дни у тебя выдаются хорошие, покойные, счастливые. Кто-то посмотрит завистливым взглядом и проронит тебе, как бы невзначай, что-то кровавое да страховитое. Я не говорю про то, когда друг к тебе придет с бедой: тут святое дело его утешить или помочь чем, чтоб полегчало ему. Но ведь часто кажут не про себя, а Бог знает про кого (может, даже и ни про кого, а набрешут), чтоб только настроение тебе испортить, чтоб счастьем не светилась. Тебе на сердце от вестей дурных тяжко становится, а тот человек радость от тебя забирает, и всю энергию с ней. Вот это и называется удар энергетический. Такие удары нам каждый день и от телевизора, и от людей сыплются. А удар держать надобно.

— Как держать, Домна Федоровна?

— Как природа-матушка его держит. Ты ж заметь: в ней постоянно что-то случается, кто-то помирает, хворает, страдает, горит, а ей хоть бы что. Вот тут — пожар, катастрофа, смерть, а отойди подале — цветы цветут, деревья плодоносят, птахи свищут, как будто и не происходит ничего. Есть для того словеса нехитрые, в которых мудрость природная эта сокрыта. Как будут тебе про дальние беды-несчастья гуторить, ты скажи про себя: "полмира плачет, полмира пляшет". Все, доня, в этой вселенной есть: и страдания, и радость. Только тебе выбирать, что ты возьмешь, что надобно тебе сейчас. Потому к скорбям чужим с мудростью относись, а ежели ближнего твоего лихо коснется, тоже в истерику не впадай. Здраво рассуди — чем ты-то помочь сможешь? Увидишь: здравый да трезвый человек на любого, отчаяньем охваченного, действует лучше всякого лекарства. Спокойствие твое — первая помощь. Потом уж и думай: что сделать? Деньгами ли помочь, делом или Словом? Слово в помощь лучше всего (ежели, конечно, через Логос ты его проносишь, только думай, какие именно слова). Ничем помочь не можешь — просто помолись вместе с человеком тем о бедах его. Не может он молиться — сам за него помолись. А в сердце чужих скорбей не бери. Будь как хороший врач: он, хоть больному и сочувствует, но при виде язв чужих в отчаяние не впадает. Да и свое-то горе сильно не переживай. Как первые слезы отплачутся, так покайся, помолись и вглубь себя спутешествуй, разберись, отчего беда пришла и к чему вывести может.

— Полмира плачет, полмира пляшет… — повторила я, дивясь успокаивающему действию поговорки.

— Да. Так и говори. А на того, кто тебе скверную весть принес, не реагируй. Он посмотрит-посмотрит, что ты и раз, и два, и три спокойной остаешься, и не будет больше к тебе с ерундой приставать. Бо все, что от тебя не зависит, есть ерунда, и прах. А прах отрясать следует с ног своих. В небо глянь: каждый миг там умирают целые вселенные! В которых тоже есть и жизнь, и Дух. Но ты ж про это не скорбишь! Отчего ж тебе скорбеть, коли умрет вселенная в лице другого человека, которого ты знать не знаешь?

Воцарилось молчание: я обдумывала слова наставницы, она отдыхала от долгих речей. Несмотря на то, что прошла гроза с градом, в хате было душно, словно дневная жара, спасаясь от ненастья, нашла себе укрытие именно здесь. Мы раскрыли окна и вышли на веранду отдышаться. В воздухе пахло дынями, двор был усыпан белым и душистым: град сбил остатки цветов с кустов жасмина. Я с наслаждением глубоко втянула ночную свежесть, будто напилась ключевой воды.

— В такую погоду не хочется думать ни про какие черные слова, — тихо сказала я.

— А придется думать, ничего не поделаешь, — по голосу знахарки я поняла, что она хмурится. — Учение до конца тебе пройти надобно. Так что пошли, чайку глотнем и продолжим.

Она заварила травяного чаю из прошлогодних запасов (чабрец, шалфей и зверобой), добавив в него каштанового меда, привезенного Федором из Кисловодска. Это меня удивило: мед каштана считался сильно тонизирующим, а дело уже к ночи…

— Силы тебе сегодня еще понадобятся, — ответила на мой невысказанный вопрос знахарка. — Да и мне тоже. Практика нам трудная предстоит.

Мы напились чаю прямо на веранде и вернулись в хату. Свежесть, приправленная ароматом битого градом жасмина, выгнала духоту. Для выполнения трудной практики я привычно села за стол под Стодарник, однако знахарка пошла к себе в кабинет и позвала меня.

— Перед тем как в слово черное проникать, еще скажу тебе. Окромя того, что во зле говорится, есть еще проклятое слово. Оно всего опаснее, бо душу из человека вынуть может.

— Как так — душу?!

— А вот так. Коли чужой проклянет — болеть будешь, а ежели родной человек в сердцах к нечистому отошлет, то и вовсе души лишиться можно.

— Ну как же так, без души-то… — недоумевала я.

— Ты про детей перевернутых слыхала когда-нибудь?

— Нет.

— Значит, слушай. Бывает так: мать или отец в сердцах на дитя прикрикнет: "Чтоб тебя Луканька побрал!..", и ежели слово то в час урочный попадет, то и унесет дитю Луканька-то.

— А Луканька — это кто?

— Дух нечистый. У нас не называют его прямо.

— А, черт! — догадалась я.

— Не тут, не при нас будь сказано! — тут же вскрикнула знахарка. — Доня, я ж тебе говорила: нельзя называть! Позовешь — он и прискачет!

— Так вот, — продолжила она, успокоившись, — не прямо дитю унесет нечистый, а душу вынет из него. И станет тогда дитё — не дитё: и глупое, и капризное, и злое. Много таких случаев бывает, и коли мать не очнется, да душу не вернет, так и останется дитя маяться на всю жизнь без души.

— А как мать может душу вернуть?

— Это, доня, сложная штука. Чтобы перевернутому дитю душу вернуть, надо снова родить его, да снова в церкви покрестить.

— Домна Федоровна… Да как же можно снова ребенка родить-то?

— Ну, не прямо конечно. Для того обряд есть особый: с молитвой и приговором дитя либо в печке перепекают, либо под подолом у крестной матери протаскивают. И тогда она уже считается его матерью родной. Да то не проблема. Вот перекрестить — действительно труд. За то не всякий священник возьмется, бо после этого ему самому с лукавым дело придется иметь.

— А если… не говорить священнику, что второй раз в жизни крестят?

— Батюшку обманывать — грех большой. Двойной грех: на себя берешь обман, и на него вешаешь. Да и не помогут такие обманные крестины. А проклятий, доня, бойся и никого не проклинай никогда, и пустого не желай, и к нечистому не отсылай. Тут даже потайное, матерное слово не так страшно. Обматеришь кого в сердцах — так от него не убудет ничего, лишь ты себя силам земным во власть отдашь. А вот проклянешь — тут и человеку худо, и тебе беда. Бо кто злое другому желает, на себя же беду кликает. Только беда не сразу после сказанного приходит, вот и думается, что ничего оно.