Бабушкин сундук

Станция в трех верстах. Иду по железнодорожной выемке. Кругом цветут хлеба, а в самой выемке — видимо-невидимо — ахилеи, матрикарии, зверобоя, ромашки, нехворощи, цитварной полыни, золототысячника, коровяка, огуречной травы, розового клевера и всяких других лекарственных трав. Завтра бы приехать с возом, набрать для отца…

Солнце припекает. Синее небо без облачка, полно золотых лучей, дышет жарким ветерком. Пахнет медом от цветущей сурепки, и все поля в ее золотом цвету. Мужики бьют из нее масло. Оно буроватое и имеет свой крепкий вкус, но в пост и оно хорошо. Уже близки первые хаты Каялы. Я оглянулся. Подходил скорый поезд — “Санкт-Петербург—Батум”. Он с грохотом пролетел. Каро на него бешено залаял. Я расхохотался. Навстречу нам шел, попыхивая, товарный. Паровоз брал с трудом подъем. Мы перешли через мост и вошли в тень вишневых садов. Стало легче. Приятный холодок понравился и Каро. Он бежал вдоль самых тынов, всякий раз с интересом обнюхивая плетни.

Вот, мы и на почте. Чиновники нас шумно приветствовали. Одни из них ласкали Каро, другие несли письма и газеты, третьи расспрашивали, что у нас нового. Все было хорошо, тихо, и новостей не было. Начальник почты даже сказал: — “Не понимаю, о чем можно и в газетах писать? А ведь написано!”

Заглянули мы еще на станцию. Буфет с огромным самоваром и продавцом за прилавком был еще украшен огромной горищей красных раков, величиной побольше омара. Я взял десяток, и мы пошли в обратный путь. Солнце поднялось выше. Зной поднялся нестерпимый. Скоро моя рубаха промокла насквозь. Шляпа, несмотря на свою легкость, казалась жаркой и тяжелой. Каро бежал с таким вытянутым языком, точно хотел вывернуться наизнанку. Временами он падал в траву, лежал немного, а потом бросался меня догонять. Я сам под конец еле брел. Жара становилась впрямь нестерпимой. Поднялась голубоватая юга,[76] туман над полями. Юга всегда встает в жару. Каро брел возле меня, стараясь оставаться в тени, падавшей от меня. Ему, черному, бедняге, было жарче моего. Но вот, наконец, и благодатная тень родительского дома! Доплелись-таки… Каро сейчас же кинулся бегом к воде, налакался и тут же, в тени воза, стоявшего во дворе, упал на траву. Мелькнула голубым платьем Настя, схватывая готовый самовар, и неся его в столовую. Между тем, папа, не видавший этого, крикнул: “Настенька!.. Самовар Иванович!” — “Боже, как ты вспотел!” — раздался голос матери, уже несшей свежую рубаху: “Снимай!.. Надень чистое!”

Я стянул с себя мокрую рубаху и взял свежую. В столовой отец разбирал почту, а Настенька раскладывала на блюде раков, принесенных мной. Посреди стола стояла большая миска кислых вишен. Мама уже успела заварить свежий чай. Между тем, я выбежал на галерею, где в углу, за занавесками были рукомойники, ванна и кадки со свежей водой, умылся с ног до головы, вытерся, потом позвал Каро и из садовой лейки вылил на него целое ведро воды. Пес, конечно, сейчас же вывалялся в траве. Потом я прошел в столовую. Как прекрасен чай в жаркую погоду! Выпьешь первый стакан, и уже не чувствуешь никакой жары. Настя тут же, вооружившись ножницами, разрезала скорлупу раков, чистила их и складывала на тарелку. Папа задумчиво читал газеты и пил чай. Мама, глядя на меня, улыбалась: “Ага! Досталось на нашем солнышке!” Однако, чай, благородный напиток, быстро привел меня в хорошее настроение. Самовар играл, слегка напевая, точно мурлыкал. Золотистый настой лился в стакан, на вишни, сахар, и видно было, как светлые струйки смешиваются с бурыми и красными. Ложка, сломанная посредине, слегка блестела сквозь чай. В столовой ходили тени от кустов и деревьев фруктового сада, вперемежку с солнечными пятнами. Отец ласково поглаживал свой стакан. Глаза его были устремлены в синее небо, где ласточки летали, почти припадая до земли. — “Вероятно к грозе идет, — сказал он. — Давно пора! В огороде, я видел, огуречный лист желтеть начал”.

Я думаю про самовар, и вспоминаю, как, бывало, приедешь с мороза, замерзший до костей, и слышишь: “Настенька, самовар!” — и уже, через четверть часа, стоит он, шумливый, выбрасывающий пары, на столе. Льется темный чай из чайника, опускается столовая ложка малинового варенья в стакан, и — пожалуйте! Пьешь его, и холодина изгнан из тела, а через пять минут, как будто и на дворе не был. Тут же и подводчик пьет чай с ромом. Он блаженно прихлебывает, закрывая глаза, в то время, как и его кони пьют подогретую воду, едят овес, и уже от них пар идет, и видно через окно, как наш конюх Михайло покрывает их спины войлочной попоной. Подводчик не беспокоится. Он знает, что за коньми присмотрят. Он и на станции расскажет. Оттого, когда выйдешь из поезда, всегда есть два-три подводчика, кто хочет тебя свезти домой.

Самовар Иванович! Да, подлинно ли ты “машина”? А не друг ли ты человека, не семейный ли ты советник, приятель, воркующий как голубь? Не прибежище ли ты в тяжелую минуту? Не ласка ли ты, выраженная вещью? Не председатель ли ты, слушающий разговоры твоей семьи?

Вдруг слышится шум во дворе, хлопает окно, захлопывается дверь в зале. Настя вскакивает: “Индюшата! Помокнут, пропадут!” — и пулей вылетает из столовой. Я бросаюсь в зал, закрываю окна. Отец закрывает в столовой. Мама куда-то тоже кидается… Через минуту уже известно: индюшата загнаны в сарай, цыплята спрятались под амбар, одни утята и гусята блаженствуют под первыми каплями ливня. — “Гуррр-б-б-бумм!” — гремит громище, да такой, что в ушах звенит! Резко запахло озоном, точно свежий арбуз разрезали, величиной в дом! Дождь неистовствует… Когда у нас, за Доном, гроза, то это — грозища. Другой не бывает. По дороге, видно, бегут, накрывшись вывороченными “башлыком” мешками, мужики, бабы, скачут возы со свежей травой. Возница, с отчаянья, уж ничем и не укрывается: все равно не поможет. Бегут по домам коровы, теряя по дороге струйки молока. Все бежит, все прячется. Одни утки и гуси весело плещутся в лужах, и ловят капли на лету.

Воздух посвежел, так, что дышется легко и приятно. Дождь идет ровной, крепкой пеленой. На лужах вскакивают пузыри. Отец говорит: “Это надолго!” И вдруг за воротами шум: “Пустите, пожалуйста, офицеров обогреться”. Казачий отряд, человек сорок, с генералом и офицерами у двора! Отец выходит на галерею, кричит: “Отворяй ворота!.. Справа по три!.. Марш!” — “Ого!” — восклицает генерал: “Да, никак, вы батюшка, в кавалерии были?” — “Отставной поручик гусарского полка”. — “Вот, не ожидал… Не ожидал!..” — говорит генерал, входя в галерею: “Нагрязим мы тут вам…” — “Ничего! Сбрасывайте сапоги здесь, и пожалуйте в столовую… Настенька, самовар!” Офицеры вошли, а было их пятеро с генералом, скинули сапоги, получили мягкие донские чувяки и прошли в столовую. Там уже хлопотал отец. У совсем промокших он отбирал одежду и передавал Насте сушить, а тем временем казаки во дворе ставили лошадей в конюшню, под навес, где придется, и бежали на кухню, греться. Генерал сказал: “Первый самовар им. Мы подождем, а они, бедняги, совсем промокли”. После этих слов началось гомерическое чаепитие! Кухарка приспособилась, наварила чаю в большом котле, так что самовар последовал все-таки в столовую. Утром пекли свежий хлеб, и теперь казакам раздавали вместе с чаем, а отец приказал принести бочоночек свежего меда. Казаки, молодежь, хохотали, смешили наших прислуг, пели песни, на гармошке играли, и поднялась такая кутерьма во дворе, что и дождя не стало слышно. Офицеры пили чай, подливали рому, тоже смеялись, рассказывали смешные истории, а наши родители не знали, чем и угостить, несли то ветчину, то лососину, или копченую колбасу. Генерал показывал свой шрам, сабельный удар через все лицо: “Хоть бы на войне… А то в Питере! От собственного урядника память. Я только увидел, что блеснуло сбоку, и ударил влево, а это труднейший удар! Ну, сорвал ему башку, но он все же меня достал… Казак? Да, только приписной. Ну, да Царство ему Небесное!..” Молодежь пожирала ветчину, сыр, колбасу, хохотала, а во дворе, на кухне шло тоже пиршество: бочонок соленой рыбы съели, полтора мешка картошки, меру гречневой каши, все хлебы подобрали, и еще не хватило. Когда часа через полтора дождь уменьшился, генерал приказал седлать: “Надо еще на Донские Хутора успеть и в Мечетинскую. Вызываем отпускных в казармы… Пустяки!.. Это — для комплектования перед маневрами”. Еще минута, и уехали казаки. Пусто стало в доме.

76

Юга ж. вьюга, фуга, мятель. || Южн. состоянье воздуха в знойное лето, в засуху, когда небо красно, солнце тускло, без лучей, и стоит сухой туман, как дым; мгла, марево, сухозной. || Юга (лат. jugum?) олон. хомут, в особенности знач. при неблагополучной свадьбе, молодую с матерью ее водят под югу. (В.Р.Я.)