Страница 2 из 35
Бельгия, 1947 г.
НА СЛУЖБЕ ЛЮДЯМ
Отцу моему, священнику Петру Миролюбову, с любовью посвящаю.
Отец наш был человеком образованным, имел, кроме диплома Учительского Института, еще фельдшерский, ветеринарный и агрономический. Последние три — среднего уровня. Однако, эти знания дали возможность ему действительно служить людям. Что бы ни случилось в селе, бежали к батюшке: он все знает, и во всем поможет. Как-то, помню, уехал я верхом, поскакал в степи, возвращаюсь, и вдруг слышу, суматоха, крик, плач в одном дворе. “Что случилось?” — спрашиваю. — “Корова помирает!” Я мигом поскакал к дому. Отец как раз был во дворе: “Папа! Папа! У Петровцев корова помирает!” Отец ответил: “Беги в кабинет, захвати мой саквояжик!” Я кубарем слетал в дом и принес чемоданчик с лекарствами и инструментами. Отец взял, и поскакал к Петровцам. Туда же побежал и я. Застал я отца наклонившимся над раздутой коровой. “Ну, Господи, помоги!” — перекрестился он, ощупал живот коровы, и вогнал туда инструмент, похожий на отвертку. Сейчас же из брюха коровы вырвались газы, зеленая, некрасивая масса, похожая на жидкий навоз, и корова как бы вдвое уменьшилась.
— Это — тимпанит, — объяснил отец: она наелась клевера у реки, рогоза, а потом напилась! Если не выпустить газы, животное может помереть.
Кругом, бегали куры, толпились ребята, плакали бабы.
— Ну, вы, теперь потише! — сказал отец. — Бог спас вашу коровку, травы, сена больше не давайте сегодня. Дайте пойла с мукой, горстью сахара, а завтра, даст Бог, она уже будет здорова.
Я помню, как благодарили отца люди. Он же, приласкав детей и оделив их карамельками, которые всегда носил в кармане подрясника, сказал мне:
— Ступай домой! Я сейчас приеду.
Однако его не так скоро отпустили. Тем временем корова была уже на ногах.
Было часов восемь вечера. Солнце ложилось. В столовой уже был накрыт ужин. Наконец отец приехал.
— Спасли коровку! — весело сказал он. — Если бы не ты, пожалуй, пропала бы! — и показал на меня.
Нельзя описать, как я себя почувствовал при этом. Как же, мне и десяти лет нет, а как отличился.
На другой день папа за чаем сказал: “Видишь!.. Людям надо служить. Этого не объяснишь, как. Ну, вчера, помнишь? Это вот, была служба народу… Вот так и делай”.
Дня через два он еще сказал:
— Помнишь корову? Жива, здорова!.. Мы помогли людям делом. Делом помогать надо, и делом служить! Языком же болтать, это — не помощь.
Сколько помню, так и вижу отца, то — верхом, то — в телеге, вечно спешит. У одних — требу справляет, у других — скотина больна, у третьих — древнюю старуху травами лечит. У мужика хлеб вымок, не вырос — там уже ходит отец, осматривает, говорит, что делать. Любили его люди!
Вот, вспоминаю, и радуюсь: наш папа был человеком деятельной, христианской любви к ближнему. Дай Бог ему вечный покой и царство небесное!
Сан Франциско, 1963 г.
ПЕРЕЕЗД
Отец мой, кряжистой складки человек, поверил какому-то маклеру, вложил деньги в мертвое дело, с треском их потерял, ругался, платил по векселям, еще ругался, наконец объявил неутешной матери:
— Поедем в Юрьевку!
— Зачем?
— Там Клюшниковское именье, оно так запущено, что хозяин три года ищет управляющего!.. Никто не держится!.. Приедет — и уедет!..
— “На тебе, Боже, что мне не гоже!” — возразила она, — ты что, лучше других?..
— Конечно!.. — рассмеялся папа, — да вот и Юрка — помогать будет! — сказал он, хлопнув меня по плечу, — правда, Бублик?
— Правда… ответил я, — а там речка есть?
— Не знаю, — сознался он, — ну, да это — пустяки, сделаем!
И целыми днями я ходил зачарованный, думая о предстоящем путешествии в Сорокопановский край, в Юрьевку, и о том, как будем делать речку.
Клюшников оказался человеком податливым, и дело было быстро слажено. Отец получил деньги на перевозку и первоустройство, а дальше нужно было самим размышлять.
— Да откуда ты их возьмешь?! — разубеждала мать, — подумай!.. Если другие — не смогли….
— Бублик! — серьезно сказал мне отец, укладывая чемодан, — поедешь со мной?.. Сначала мы, а потом мама и остальные. Идет?
— Неужели?! — обрадовался я, — конечно, папа!
— Ты что еще выдумал?! — сердилась мать, — куда ты поедешь с ребенком?
— Поедем, и — больше ничего! — заявил папа, — мы с Бубликом — сила! Робинзон ведь ездил!
— И еще как! — подтвердил я.
Все рассмеялись, и в конце концов мама согласилась.
На заре меня разбудили, одели, усадили в зеленую, раскрашенную розами бричку, и мы покатили, напутствуемые солнцем, причитаниями старой няни и лаем двух собак, к сожалению, оставшихся до последнего дня.
Дорога шла полями, увалами, над которыми плыло апрельское тепло, и стоял птичий свист.
Лошади фыркали, мотали гривами, бойко выстукивая копытами по мягкой, еще сыроватой земле,
По зеленой траве, в голубой бесконечности ходили овцы, черные пастухи снимали шапки, кланяясь отцу. Здоровались и встречные мужики, знакомые еще с детства. Кое-кто останавливался, заводил длинные разговоры.
К обеду мы были у Днепра, а когда стало садиться солнце, подъехали к пристани, полной народа, телег и лошадей.
Через час пришел и пароход, раскрашенный белой с черным краской и снабженный тонкой и высокой трубой, из которой нещадно валил дым.
Наша каюта оказалась рядом с огромным колесом, бившим по воде и брызгавшим в окна. Берега, то лесистые, то песчаные, поплыли мимо, медленно погружаясь во мглу, сначала розовую, после — фиолетовую и наконец — синюю.
Мы вышли на палубу. Там сидели мужики в кожухах, бабы с грудными младенцами и два или три еврея в длинных пейсах. Взглянув на них, я удивился, потому что никогда не видал подобных людей. Однако, это было не все. Порывшись в вещах, они достали талесы, надели их и принялись нараспев читать незнакомые молитвы.
— Папа… — спросил я, — почему они такие?..
— У них закон другой, они — читают библию.
— А в Христа — не верят?
— Нет, не верят…
Странные мысли поплыли в моей голове. Я знал, что Христос был еврей… Но почему же евреи в Него не верят?! Потом решил, что узнаю, когда буду большим… А потом спросил:
— А мусульмане — верят?
— Верят прежде всего в Магомета…
— А в Христа?
— И — в Христа…
— Так почему же христиане с ними воюют?
— Вырастешь — узнаешь! — ответил отец и стал у борта парохода.
Впереди сияла в лунном свете речная гладь, и оттуда шел легкий свежий ветер.
Колеса шумели, евреи причитали, а мужики, не глядя ни на кого, говорили о деревенских делах, да о скотине, уставшей от сена, а в поле — не выгнать, все принадлежит “князю”, и последний за это берет деньги.
— Папа, кто такой — “князь”? — спросил я.
— Человек, как и все… Только ему кажется, что он — лучше всех! — объяснил он.
И это запомнилось на всю жизнь. Никогда я не чувствовал потом особого трепета, многими чувствуемого, при слове “князь”.
Днепр, широкий и тихий, расстилался перед нами.
Я смотрел на луну, серебрившую легкую зыбь речную, на звезды, отраженные в воде, и думал: “Наверное, потому и евреи не верят в Христа, и христиане бьют мусульман — почему и князь забрал выгон, и берет за траву большие деньги!..”
Только пятнадцать лет спустя я вспомнил эту мысль и нашел, что она — правильна!
И как часто родители думают: “Он еще малыш!.. Ничего не понимает!..”
Резко позвонил колокол, призывая к ужину. Отец бросил за борт дымившуюся сигару и сказал:
— Ну, идем!..
Мы снова пошли по тому же коридору, пахнувшему машинным маслом, мимо стеклянной будки, в глубине которой вертелись блестящие медные части машин.
Я было загляделся на них и оступился, но отец подхватил меня и поставил на первую ступеньку десницы, ведшей в столовую.