Гроза

Была пора, несчастная пора, была невзгода на землю русскую, когда, по темному обычаю мусульманского Сарая, предки наши заперли жен и дочерей своих в неприступные терема и из свободно рожденной женщины сделали рабыню. Только вера во Христа Спасителя спасла русскую женщину от плачевной участи наглухо закупоренной одалиски.[21] Мусульманка не смеет переступить порога мечети, христианка свободно идет к самому алтарю и наряду с мужчинами принимает участие в божественной трапезе. Темная сила татарская не в силах была преградить русской женщине пути в храм божий, и он остался единственным ее выходом. Правда, татарская фата, не проницаемыми для постороннего взора складками, окутала свежее лицо русской красавицы, правда, отатарившиеся русские, с соизволения тоже отатарившейся Византии, настроили домовых церквей, часовен и моленных, чтобы не ходили женщины в храмы всенародные, но все-таки не в силах были совершенно преградить ей выхода в церкви и монастыри на богомолья… Катерина взросла под гнетом такого затворничества, не видя людей, она сосредоточивалась в себе самой и любила церковь — единственное место ее выхода из заперти, единственное место, где была ей хоть тень воли. Мистицизм, навеянный на впечатлительную душу ее рассказами, передаваемыми разного рода темными невежественными ханжами, тип которых весьма удачно представлен в «Грозе» в лице Феклуши — и порывы нежной, экзальтированной, мечтательной девушки обрели единственное место ее выхода в жилище чудес и видений. Эти девические видения были так дороги ее сердцу, что она, впоследствии, когда из-под гнета все еще сравнительно легкого родительского деспотизма попала под иго деспотизма злоехидной свекрови, хранит их, как святыню, как дорогое воспоминание о прежней плохой, но все-таки лучшей жизни.

"Здесь все как будто из-под неволи, — говорит она в задушевной беседе своей с Варварой, золовкой своей. — И до смерти любила я в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду, и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно все это в одну секунду было. Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается! А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облака… И вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют… А то, бывало, девушка, ночью встану, — у нас тоже везде лампадки горели, — да где-нибудь в уголке и молюсь до утра. Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и найдут. И об чем я молилась тогда, чего я просила, не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня довольно".

Из этой исповеди ясно, что Катерина хотя и подчинена была сильному влиянию Феклуш, но дух ее не был окончательно забит в кандалы их узкого, нелепого, формалистического взгляда: она молилась в саду, на восходе солнца. "Не по чину, не по уставу", — сказали бы, качая головой, Феклуши, и согласились бы с ней вполне и Кабаниха, и Дикой, и весь городок, в котором живут они, и все темное царство, требующее молитвы только обрядной и отвергающее, как греховную, молитву свободную, молитву духа.

Кроме церкви, кроме душевной молитвы, свободно изливающейся при виде чудной красоты природы, есть еще одна отрада для бедной девушки, одаренной поэтической натурой, но, к несчастию, попавшей в тиски "Домостроя". — Это — сон.

"А какие сны мне снились. Варенька, — продолжает Катерина, — какие сны! Или храмы золотые, или сады необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то будто я летаю, так и летаю по воздуху".

Но и во сне Катерина не совсем свободна, и во сне «Домострой» с рассказами Феклуш гнетут ее. Этот запах кипариса, эти необыкновенные горы и деревья не созданы ли в воображении ее тяжелым мистицизмом?

А выросла Катерина с задатками характера пылкого и решительного. Она сама говорит о себе:

"Такая уж я зародилась, горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно; я выбежала на Волгу, села в лодку да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за десять!"

Да, такой характер не подчинится легко самодурству и деспотизму такой ненавистной свекрови, какою была Кабаниха.

Катерину выдали, она не вышла замуж. Домостройный брак не по своей, а по родительской воле до того утвердился в быте нашего народа, что самая форма "вышла замуж" никогда не встречается в разговорном языке купеческого, мещанского и крестьянского круга, никогда не встречается в песнях семейных и свадебных, этих вернейших выражениях народного быта. Эта форма заменяется другою: "выдана замуж". Но отдача замуж, почти всегда столь же отрадное для девушки, сколько отдача в рекруты для молодого парня, не коренное, не исконное правило нашего народного быта — оно тоже принадлежит к числу драгоценностей, доставшихся нам в наследство от темного Сарая и канонизированных византийскими попрошайками, толпой нахлынувшими в освобожденную от татарского ига Россию из попавшего в то время под власть другой ветви татар — османов, Цареграда.[22] Да, отдача замуж дочерей — обычай, заимствованный у татар, покупающих жену как вещь, дающих за нее калым. Во многих местностях России за невесту отец ее выплачивает перед свадьбой тот же калым и непременно во всех деревнях всякое сватовство начинается тем, что отец и братья невесты "пропивают" ее.[23][24] Тут женщина играет роль совершенно страдательную, она вещь, она движимое имущество. Сарай с помощью Византии успел убить в нашем народе и древнюю самостоятельность славянской женщины, которая так величаво представляется в языческом еще "Любушином Суде",[25] и ту свободу ее, которая освящена учением Христа Спасителя, возведшим женщину древнего мира из ничтожества вещи на высокую степень человека. Оттого-то так грустны и содержанием и самим напевом наши свадебные песни. Без сомнения, не в тот тон, не на тот лад пелись они, когда у предков наших свобода выхода в замужество доходила до того, что они "на игрищах, на плясаниях умыкиваху себя жены" или на праздниках, совершаемых на берегах рек и озер, "умыкиваху у воды девиця".[26] Аскет-бытописатель видит в этом "житие звериньским образом",[27] но не более ли зверинско-го образа представляют заунывные наши свадебные песни, скорее похожие на похоронные, чем на песни веселья.

Тем, которые подобно древним русским женщинам, находившим себе друга по сердцу на игрищах и на плясаниях, выходили замуж под веселые звуки польки и мазурки, не понять сердечной скорби выдаваемой под похоронные напевы свадебной песни русской девушки. День свадьбы для нее не праздник сердца, а день великого горя, день вступления под иго тяжкого семейного деспотизма чужих людей — сурового свекра, злой свекрови, лихих деверьев, да золовок-колотовок. Как ни тяжела для нее жизнь под домостройным учением родителей, все же это рай в сравнении с нескончаемым впереди адом. Таково было и положение Катерины, вышедшей замуж за Тихона.

21

Одалиска — наложница в гареме в странах Востока.

22

Царьград (Константинополь) — столица Византийской империи, в 1453 г. была захвачена турками и переименована в Стамбул.

23

Калым и пропиванье невесты вовсе не древнее вено, как думают некоторые. Вено давалось после свадьбы и притом не отцу невесты, а самой молодой жене в ее собственность. Так Инигерде, дочери шведского короля Олафа,[51] вышедшей замуж за Ярослава, дан был в вено Альдейгаборт (Сага Олафа святого. Heimskringla… sive Historiae… a Snorrone Sturlonid conscriptae II — 516).21 Вышегород под Киевом был веном Ольги, или Волги псковитянки (Полное собрание русских летописей, I — 25: бе бо Вышегород град Волзин). О вене у полян Нестор говорит: "невесту приводяху вечер, а завтра принощаху по ней, что вдадучи" (Полное собрание русских летописей, I — 6).22

24

Цитируются фрагменты "Повести временных лет": "Был Вышгород городом Ольги"; "Невесту приводят накануне, а на следующий день приносят за нее — кто что дает".

25

"Любушин суд" — памятник древнечешской литературы X–XI вв. — Любуша — справедливая дева, владычица, разрешающая спор двух братьев из-за наследства. Ее образ, действительно, имеет фольклорные истоки.

26

Полное собрание русских летописей. I — 6.

27

Мельников пересказывает следующий фрагмент "Повести временных лет": "А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены" (Памятники литературы Древней Руси: XI — начало XII века. С. 31. Перевод Д. С. Лихачева).