Страница 3 из 88
— Это элегантная пышка, Софи, без сомнения, но она должна стать последней, да и вам больше не советую, дорогая. Вы и так располнели. Шесть месяцев назад вы выглядели тощей и жалкой, но перспектива замужества, как я нахожу, идет вам на пользу. Вам бы надо сбросить с полстоуна, и ваша фигура… Софи, вы что, затеваете еще пышку? Кто для этой пышки? Для кого эта пышка, хотел я сказать?
— Для меня, мой дорогой. Джек говорит, я должна быть твердой.
— Джек ценит твердость характера. Он говорит, что лорд Нельсон…
Издалека, от самого Полкари-Даун, по спокойному почти морозному воздуху прокатился звук рога. Оба обернулись к окну.
— Убили они, наконец, свою лису? — произнес Стивен. — Будь Джек дома, он мог бы рассказать, что случилось с животным.
— О, я так рада, что он не на том проклятом здоровенном гнедом, — сказала София. — Тот постоянно норовит сбросить его, и я так боюсь, что Джек сломает ногу, как молодой мистер Сэвил. Стивен, вы не поможете мне задернуть штору?
«Как она повзрослела», — сказал себе Стивен. А вслух, выглянув в окно, произнес:
— Как называется то дерево? Тощее экзотическое растение на газоне?
— Мы называем его деревом-пагодой. На самом деле это не настоящее дерево-пагода, но мы зовем его так. Его посадил мой дядя Палмер, путешественник. Он сказал, что оно выглядит очень похоже.
Едва эти слова сорвались с ее губ, София пожалела об этом — пожалела даже раньше, чем закончила предложение, поскольку поняла, куда заведет ум Стивена эта фраза.
Тяжелые предчувствия часто оправдываются: для любого, кто имеет хоть малейшую связь с Индией, дерево-пагода ассоциируется именно с этой частью света. Пагодами назывались маленькие золотые монеты, напоминающие по форме его листья, а расхожее выражение «потрясти дерево-пагоду» означало сделать состояние в Индии, стать набобом. И София и Стивен имели связь с Индией, так как по слухам туда уехала Диана Вильерс вместе со своим любовником и содержателем Ричардом Каннингом. Диана — кузина Софии, в прошлом ее соперница в борьбе за сердце Джека Обри, и одновременно предмет страстного безнадежного обожания Стивена — была прекрасной молодой женщиной, обладающей невероятным шармом и несгибаемым характером. Она играла очень большую роль в жизни обоих до момента своего бегства с мистером Каннингом. Разумеется, Диана стала позором семьи, паршивой овцой, и ее имя в Мэйпсе старались не произносить, но удивительно, как много все они знали о ее перемещениях и как сильно она занимала их мысли.
Большую часть новостей они черпали из газет, поскольку мистер Каннинг был в своем роде публичной фигурой: богатый человек — судовладелец и акционер Ост-Индской компании; политик — он с родственниками скупил три «гнилых местечка», и назначал через них депутатов, заседавших вместо него, поскольку сам в парламент попасть не мог, будучи евреем; светская персона — мистер Каннинг имел друзей из окружения принца Уэльского. Немало давали и слухи, прокладывающие путь из соседней страны, где обитали родственники Каннинга, Голдсмиды. Но даже так, имеющаяся в их распоряжении информация не шла ни в какое сравнение с той, которой обладал Стивен Мэтьюрин, поскольку, вопреки непрезентабельной внешности и искреннему увлечению натурфилософией, доктор располагал огромной сетью контактов и был весьма искушен в пользовании ею. Ему известно было название «индийца», на котором отплыла миссис Вильерс, расположение ее каюты, имена обеих ее служанок, и связи и происхождение (одна из них была француженкой, брат которой в начале войны попал в плен и сидел теперь в тюрьме «Норманн Кросс»). Он знал, сколько счетов оставила она неоплаченными, и знал сумму, знал о буре, разразившейся среди семейств Каннингов, Голдсмидов и Мокатта, буре, еще продолжающей бушевать, так как миссис Каннинг (урожденная Голдсмид), не являясь сторонницей многоженства, с неослабной силой продолжала взывать к своей родне. Эта буря и заставила Каннинга отправиться в Индию под предлогом исполнения миссии, связанной с французскими поселениями на малабарском побережье — самое место «собирать пагоды».
София не ошиблась: именно эти мысли зароились в голове Стивена при упоминании злосчастного дерева; молча сидя у огня, он думал об этом, и многом другом. Впрочем, за этими мыслями далеко ходить не надо было, они всегда крылись неподалеку, готовые возникнуть едва он пробудится ото сна, удивляясь, отчего это ему так грустно; и даже когда они не терзали его, их место занимала тупая боль в подреберье, сосредоточенная в пространстве, которое Стивен мог накрыть ладонью. В потайном ящике его стола — благодаря чему открывать или закрывать который было затруднительно — лежали досье, озаглавленные: «Вильерс, Диана, вдова покойного Чарлза Вильерса, эсквайра, из Бомбея» и «Каннинг, Ричард, Парк-стрит и Колубер-Хауз К˚, Бристоль». Документы об этой парочке были подобраны с такой же тщательностью, с какой собирались материалы про заподозренных в связях с бонапартистской разведкой. Хотя многие из этих бумаг поступали из бесплатных источников, значительная часть собиралась привычным образом, и стоила денег. Стивен не жалел средств, чтобы сделать себя еще более несчастным, а свое положение отвергнутого возлюбленного более ясным.
— Зачем коплю я эти язвы? — пробормотал он. — Чего ради? Конечно, на войне любые добытые сведения — уже успех, а я могу назвать это своей личной войной. Намерен ли я убедить себя, что еще сражаюсь, хотя уже изгнан с поля боя? Весьма разумно, но все же чушь — слишком уж натянуто.
Он произнес эту реплику на каталонском, поскольку, будучи своего рода полиглотом, привык выражать мысли на языке, который считал более всего подходящим случаю. Мать его была каталонка, отец — ирландский офицер; каталонский, английский, французский и испанский являлись для него естественными как воздух, он не делал между ними предпочтений, разве что в зависимости от предмета речи.
«И что мне было не придержать язык, — сокрушалась София. Она с беспокойством смотрела на Стивена, согнувшегося в кресле, глядя на алеющие угли. — Бедняга, — думала она, — как он нуждается в заботе, как нужен ему кто-то, способный приглядеть за ним. Ему и впрямь не по силам жить одному в мире, что так суров для возвышенных натур. Как могла она быть такой жестокой? Это все равно что ударить ребенка. Ребенка. Как мало наука дает мужчине — он почти ничего не знает: стоило ему прошлым летом сказать: «Окажите любезность стать моей женой», — и та заверещала бы: «О да, если вам угодно». Я ему говорила. Не то, чтобы она сделала его счастливым, эта… Слово «сука» так и просилось на язык, но не сорвалось. — Никогда больше я не стану любить это дерево-пагоду. Нам было так хорошо вместе, и вот теперь словно огонь погас, и не вспыхнет вновь, даже если я подкину еще полено. И стало почти темно».
Рука ее потянулась к колокольчику, чтобы приказать принести свечей, заколебалась и вернулась обратно на колено. «Ужасно, как могут страдать люди, — думала она. — Как я счастлива: это меня даже иногда пугает. Милый Джек! — перед ее внутренним взором возник дорогой сердцу образ Джека Обри: высокий, стройный, веселый, исполненный жизнелюбия и страсти; золотистые волосы ниспадают на эполет пост-капитана, а загорелое обветренное лицо растянуто в веселом смехе. Она представляла себе этот проклятый шрам, идущий от скулы вверх, теряясь в волосах, каждую мельчайшую деталь мундира, медаль за сражение на Ниле, и тяжелый, изогнутый клинок, поднесенный Патриотическим фондом за потопление «Беллоны». Его яркие голубые глаза почти не видны, когда он смеется — только блестящие искорки, кажущиеся еще ярче в приступе веселья. Ни с кем ей не было так весело, как с ним, и никто не умел так смеяться.
Видение исчезло, изгнанное звуком открывающейся двери и появившейся в проеме тенью: на пороге обрисовалась массивная фигура миссис Уильямс.
— Как? Это что такое? — раздался резкий голос. — Сидят одни, в темноте? — Ее глаза перебегали с одного на другого, ища подтверждения подозрениям, зародившимся с момента, когда в комнате наступила тишина — о чем она не могла не знать, так как сидела в библиотеке рядом со встроенным шкафом: если открыть дверцу этого шкафа, ни один звук из малой гостиной не укроется от ушей. Но их неподвижные, вежливо-изумленные лица, обернувшиеся к ней, убедили миссис Уильямс в ее ошибке, и она проговорила со смехом: