Подземный Венисс

— Какую болезнь?

— Не обращай внимания. Так вот, я ее ласково выведу из сна. Случай простой, тем более что на днях ее память кто-то просматривал, а значит, сознание недалеко от поверхности.

— Что?

— Память, говорю, — отвечала Рафта. — Ее память. Кто-то основательно там порылся. Видишь вот эти данные? И разъем у нее в голове?

Из правого уха любимой действительно торчал маленький металлический имплантат.

— Почему?

Мужчина едва не задохнулся. Как ужасно: кто-то просмотрел ее разум, словно голографический файл. Может, искал… но что?

— Наверно, хотели узнать, как она умерла. Здесь это не запрещается законом… Здесь вообще ничего не запрещается.

Тошнота сдавила горло Шадраха. Какое варварское насилие… Но тут же в голове промелькнула мысль, которой он устыдился. А вдруг она любила того, кто это сделал? А вдруг это было необходимо?

— Ей будет… будет больно, если я получу доступ к воспоминаниям?

Рафта помотала головой.

— Нет. Связь уже установлена. Контакт с тобой даже может помочь ей легче проснуться. Мне нужно только зациклить петлю ее последних воспоминаний и проигрывать их снова и снова. Это похоже на песню сирены, которая будет звать ее сознание на поверхность. Можем начать прямо сейчас. Но я бы не советовала.

— Я хочу… мне надо… узнать, что случилось. Если это не повредит…

— Ей — нет. А тебе — может.

— Почему?

Механический глаз расширился; от ухмылки, исказившей лицо психоведьмы, повеяло безжизненным холодом пустырей между городами.

— Так ведь еще неизвестно, на что ты там натолкнешься.

Шадрах победил грабителей на парашютах. Он пробился через орду калек, отыскал свою милую в кургане из ног, но когда настала минута подключаться ко временному разъему, проводам и целому аппарату чужого сознания, мужчина почуял страх, какого не знал с тех пор, как сошел в подземелья. Готов ли он перенести то, что найдет в ее мире? Улечься вместе с любимой во мраке, а потом подняться, оставив ее утопать в трясине?

«Каково это — вторгнуться в разум любимого человека, когда я без промедления растворится в ты?» Это ли не конечная цель всякой родной души — сойти в болезненную, кричащую от одиночества бездну великого водораздела, чтобы атомы одного человека растворились в атомах другого (двое как один…), слиться в такой любви, по сравнению с которой оргазм — это жалкий обмен электронами на лету… «Да, и каково будет вторгнуться в разум любимой, веря, что она тебя уже не любит?»

Откуда-то сверху послышался голос Рафты:

— Готов?

— Да, — сказал он, и глаз психоведьмы взорвался, как новая звезда, и Шадрах перестал быть собой.

Вы двое всегда были как одно целое: Николь и Николас, реки ваших воспоминаний сливались в одну, и стоило брату раскрыть рот, как в твоих ушах отдавалось эхом окончание фразы, и слова, еще не слетевшие с его губ, уже проговаривает твои. Всякое мгновение, разделенное на двоих, ты будто бы заново переживала тот канувший в туманное прошлое миг начала, когда врач достал вас из матки искусственной матери, и вы закашлялись, заорали, заозирались, еще не веря тому, насколько — до страшного — несовершенным оказалось внешнее окружение. Мир пластика, мир небес, мир иссушающих ветров и разложения…

Ты вошел в нее, и не осталось ничего, кроме ее мыслей, и картинок, воспринятых ее глазами, и ты/он избавился от телесной оболочки/реинкарнировался, как и твоя любовь, переживая каждую боль, каждую радость, каждое разочарование. Это выматывало силы. Разочаровывало. Это было жестоко. Ты понял, что если Бог есть, Он поместил человечность в такое множество сосудов по великой мудрости, которая открылась только теперь; что можно с кем-то чересчур сблизиться… И все-таки он видел себя со стороны в потоке ее мыслей, различал сам себя… Даже отчаянно желая крикнуть: «Не ищи ты его! Забудь!», когда Николас не пришел на условленную встречу к сестре. Когда Николь отправилась в район Толстого, Шадрах видел то, чего не видела она: угрозу на мордах зверей, что подсматривали за ней из сумрака. Встретившись в доках с самим собой — о это кислое, патетически печальное лицо с неизгладимой печатью жалости к собственным неудачам! — он захотел умереть, убить себя. Что за обиженный вид обделенного ребенка, что за гордыня! А ведь Николь так нуждалась в утешении; он мог бы сказать слова, которые, вероятно, спасли бы милую. Когда в ее дверь постучал Иоанн Креститель, Шадрах подумал: «Ну, это просто голова у меня в кармане». Мужчина не мог этого вынести. Невозможно было сохранять независимость, зная то, что ему известно. Это значило бы сделаться подобным богу, взирающему на все со стороны. И вот Шадрах мало-помалу целиком облекся в тело любимой, отказался от попыток остаться личностью. Это самоотречение принесло с собой беспредельную свободу и удивительную легкость. Он превратился в сухой листок, носимый ветром над городской улицей, в пылинку, кружащую в воздухе. Уши, глаза, язык, нос, руки, разум… Он стал ничем. И всем. А любовь разгоралась все жарче — по мере того как близился час Николь… покуда руки брата не сомкнулись на ее горле; тогда мужчина подумал, что тоже умрет. Перед ним разверзлась та же тьма, и в темноте, затрепетав, погасла последняя свечка. В этот миг Шадраха не занимали мысли о мести: мыслей вообще не осталось, одни только чувства, а он все силился прорубить дорожку к чужой памяти, успокоить любимую и в то же время запомнить ее. Дотянуться до Николь, уже не в качестве наблюдателя или тени, но как-то поговорить, объяснить, что она жива, что он рядом и не даст ей погибнуть. Однако Шадрах не мог этого сделать — то ли по своей вине, то ли потому, что связь между ними была ограничена. Не смог выйти за собственные рамки, чтобы дотронуться до любимой. Правда, не сумел. В конце концов, именно ужас, не смерть Николь и не гнев на Квина или Николаса, вырвал мужчину наружу — с воплем потерянной души.

Он очнулся на руках у психоведьмы. Та хлестала его по щекам, буравя сверху вниз механическим глазом. Дело происходило в приемной, и как только мужчина пришел в себя, Рафта отпрянула, предоставив его заботам кресла.

— Все хорошо, — проговорила она, словно Шадраху приснился дурной сон.

Что-то с его телом было не так: оно казалось чересчур большим, долговязым и неуклюжим. По щеке стекала горячая струйка. Мужчина утерся и понял, что это кровь.

— Ты вырвал из головы разъем, — пояснила Рафта. — Надо же было додуматься. Но зато ты проснулся. Проснулся. Жив. И она жива. Я даже ввела тебе в вену протеины с витаминами, а то, кажется, ты уже дня два не брал в рот ни крошки. Так что все в порядке, и можешь больше не дрожать.

Психоведьма достала самозагорающуюся сигару, затянулась и присела рядом в кресло.

— Кэндл ушел, — сообщила она. — Велел передать, что мечтает никогда тебя больше не видеть.

Шадрах глубоко и судорожно дышал, чувствуя, как руки бьет крупная дрожь. Мужчине хотелось ударить Рафту, но он продолжал обессиленно лежать в кресле. Как можно такое помнить? Как можно такое забыть? Он побывал внутри разума Николь. Побывал ею. И теперь те странные дикие звери из района Толстого будут вечно рыскать в глубинах его сознания. Осталось такое чувство, будто с ним только что занимался любовью мужчина-голограмма. На сердце легло тяжелое бремя ее любви, потом отчуждения и, наконец, — приговора. Который Шадрах и принял. Все верно, все так, как она сказала.

— Напрасно я тебе разрешила, — тихо, словно сдерживая клокочущее внутри чувство, сказала психоведьма.

— Да нет же, нет. — Шадрах даже приподнялся, побледнев лицом.

Рафта отвернулась.

Мужчина посерьезнел и вытер слезы.

— Скажи, что находится на десятом уровне?

— Мусорная свалка. Ничего особенного.

— Разве что Николас.

— Кто?

— Человек, убивший Николь. Ее брат, — произнес Шадрах, запинаясь на каждом слове.